Солнце, стремительно вырвавшееся из-за горизонта, как бы замедлило свое движение в небе. Новое утро судового дня разворачивалось неспешно, точно так же, как вчера, потому что погода была такой же, как вчера, и океан спокойный, как вчера. Вахтенный штурман «взял солнце», определил точное место судна и теперь монотонно вышагивал по рубке от двери до двери. Пока делать нечего,
В 7.30 на корму проследовала кочегар второго класса Марья Ковалик. Она была в туго облегавшей маечке (а свежо, даже в кителе зябко на мостике), в сатиновых шароварах и в балетках. На корме, под пожарной принадлежностью, развешанной на красной доске, имелся ящик с песком, а в нем лежали две пудовые гирьки. Марья, какой бы ни была погода, на удивление мужской части команды ежеутренне подкидывала эти гирьки, сперва правой, потом левой рукой раз по шесть—восемь, но на спор могла выжать и десять раз. Лишь матрос второго класса Шевелев мог ее перещеголять, и то правой рукой, потому что левая еще не восстановилась полностью после ранения.
Матрос Шевелев нес свернутый флаг, для того чтобы поднять его на кормовой мачте в 8.00. Он задержался возле Марьи, в который раз дивясь, как непринужденно эта деваха подкидывает раз за разом гирю.
— И на черта ты, Марья, сверх меры развиваешь плечевой пояс? Ты ж гармонию женской красоты разрушишь.
Марья в сердцах грохнула гирей о палубу:
— А в кочегарке вахтить, каждый день в черную негру превращаться — это что, гармония? Вот покидаю гирьку, и грабаркой потом шуровать легче. Тебя ж, раненого воина, к топке не пошлешь. Там обе руки надо.
— Да я тебя даже левой во как подниму! — стал любезничать матрос Шевелев.
— Ну-ну… Вот еще и против таких хватких мускул тренирую, — парировала Марья.
Тем временем на ют спустилась большая птица, вперевалку зашагала на перепончатых лапах, загородила путь к кормовой мачте. Матрос Шевелев приблизился к ней, но птица замахала крыльями, словно гусь воинственно раскрыла широкий клюв и заставила Шевелева отступить. Однако кормовой флаг поднимать надо было.
Марья снова грохнула гирьку о палубу, схватила швабру, проехалась по поводу храбрости аники-воина, отогнала птицу и сдерживала ее на расстоянии, пока матрос закрепил и поднял флаг.
И это было первое приключение, которое живо обсуждалось за утренним чаем как в столовой экипажа, так и в кают-компании.
После завтрака Олег Константинович, как обычно, велел всем свободным от вахты остаться в столовой, выполнявшей также роль красного уголка. Еще на берегу он завел правило по утрам читать сводку с фронта. Правило это не отменялось даже в жестокие штормовые дни. Читал медленно, потому что с трудом разбирал скоропись радиста:
— Итак, вечернее сообщение. В течение дня на отдельных участках фронта наши войска вели наступательные бои и улучшили свои позиции. — Потом сообщил о ленинградских партизанах под командованием товарища Р., которые совершили успешный налет на немецкий гарнизон. Рассказал о том, как в освобожденном городе Лозовая вскрываются все новые факты зверств фашистов. Стал перечислять трофеи, которые наши войска захватили при наступлении на город Лозовая. Но его перебила Марья:
— А сколько там наших полегло, написано? — Ее скуластое лицо вдруг сморщилось, она тихонько всхлипнула. Вот уже два месяца минуло с того времени, как дома получили конверт с похоронкой на старшего брата. Не могла смириться, что братишки никогда не будет. И на пароход, на самую трудную мужскую работу нанялась добровольно, потому что до войны братишка был кочегаром.
— Ничего не передано про наши потери, — отозвался помполит.
— Значит, не меньше, чем у врагов, — сказал кочегар первого класса Сажин, по возрасту самый старший на судне — 56 лет. Сажин был маленький, жилистый, провяленный, иссушенный жаром пароходных топок еще во времена русско-японской войны 1904 года. Все привыкли к тому, что он резал правду-матку в глаза даже капитану, и потому повернулись в его сторону, ожидая, что еще сказанет. — 3начит, кто кого там пересилил, еще неясно, — закончил свое выступление Сажин.
— Как это неясно? — возмутился помполит. — Так можно и до пораженческих настроений скатиться.
— Куда уж ниже кочегарки! Разве что вместе с вами при случае к рыбам… типун мне на язык. А зло берет. Надо скорей во Владивосток, десять тыщ тонн скинуть и за новыми бежать; а мы плетемся, как на волах… цоб-цобе…
— Вы ведь знаете, что американцы кое-как ремонт котлов провели.
— Ну, знаю.
— А раз знаете, что народу нервы мотать?
— Не народу, а тебе, Олег Константинович, потому что подробные объяснения о фронте знать хочу.
— Я на таком же расстоянии от этой Лозовой, как и вы! — возмутился помполит. — Все, что нужно, нам передал Владивосток, а я рассказал вам.
— Оно-то все, что нужно, — не унимался Сажин, — да с небольшим молчком.
Дискуссия развивалась в нездоровом направлении, а потому Соколов прервал ее, дочитал сводку до конца, после чего закрыл собрание.
И это была первая неприятность так красиво начавшегося дня.
Настроение у помполита испортилось. Надо было поднимать дух у отдельных членов команды. Но как? Размышляя на эту тему и ничего пока не придумав, кроме «провести личную беседу с кочегаром», он пробирался по коридору, поскользнулся и влетел через открытую дверь в каюту, которую занимал военный помощник — лейтенант внутренних войск Швыдкий. Соколов едва не раздавил хрупкое сооружение из реек и папиросной бумаги, которое Швыдкий склеивал вместе с Игорем.
— Ай! — завопил Игорь. — Вы ж из нашего змея блин сделаете!
— Думаешь, полетит? — потирая ушибленное плечо, спросил Соколов.
— Еще как, на высоту бреющего полета!
— А мы его будем сбивать, — серьезно добавил лейтенант. — Идея товарища пионера. Доложу вам — правильная идея. Разборку-сборку затвора винтовки невоевавшая часть команды освоила. Теперь проведем практические стрельбы по воздушной цели.
— Это я придумал. Первый выстрел мой! — заявил Игорь.
— Ну, посмотрим, — уклонился от ответа лейтенант.
Соколову понравилась идея. Учебные стрельбы внесут полезное разнообразие в рутинную жизнь экипажа. Помполит двинулся далее по коридору. Теперь он думал о том, что военный помощник — деловой человек, и о том, как обманчиво бывает первое впечатление.
Лейтенант Швыдкий явился на борт «Ангары» в день отхода из Владивостока во глазе команды из четырех краснофлотцев. Вид у него был исключительно воинственный: пистолет, кортик, по палубе гремит шашка, у пояса две гранаты-лимонки.
Капитан спокойно так спросил:
