На глухой шум экипажа вышла из калитки серая и вполне обыденная фигура дворника, того же самого флегматичного, неодобрительного и несколько пренебрежительного вида, каким отличаются они во всех городах и весях Российской Империи.
— Приехали? — спросил он Владимира Яковлевича, отворяя дверцы кареты.
— Приехал, — так же коротко отвечал молодой доктор, собирая с подушек экипажа свой несложный багаж и отдавая затем кучеру приказание ехать домой.
— Знать, в прошлый раз мало показалось?..
— Мало.
Карета сделала почти правильный круг, вырезавшийся на талом снегу, и медленно поехала в обратную сторону.
— Чудно… Что вам, платят за это? Или, может, вы от полиции назначены? Так полиция тут ни при чем… Покойные господа даже архиерея приглашали…
— Архиерей тут не годится, — задумчиво сказал доктор. — Тут совсем другое… Вот, что, любезный… — прибавил он другим тоном. — Ты здесь один?
— Один… Можно сказать, во всем переулке один. С нового года к себе, в сторожку, кого ни на есть жить пущу. А то уж очень, сударь, жутко становится.
— Отчего же жутко? Ведь у тебя в сторожке явлений никаких не бывает?…
Дворник угрюмо покосился на своего гостя.
— Явлениев, сударь, не бывает, а все же иногда слышно, что в доме делается. Так, в те поры, всю ночь протрясешься от страха. Закроешься тулупом и трясешься… Даже водка, сударь, этого страху одолеть не может.
— Так вот что я хотел тебе сказать, — перебил его доктор. — Мне нужно, чтобы ты сегодня оставался в своей сторожке и не входил в дом даже в том случае, если я стану тебя звать… Есть ли у тебя какой-нибудь висячий замок, которым можно было бы запереть твою каморку снаружи?
— Замок, сударь, найдется…
— Кроме того, мне надо осмотреть в твоей сторожке окно… Сколько мне помнится, оно — не велико, и взрослому человеку в него не пролезть, не правда ли?
— Не пролезть-то не пролезть, а только…
— За сегодняшнюю ночь, кроме постоянной платы, ты получишь хорошую прибавку, — добавил Кощунский тоном, не допускающим возражений и, перешагнув калитку, твердо и уверенно пошел по цельному снегу по направлению к ветхой и грязной однооконной избушке, исполняющей обязанности дворницкой.
Подойдя к убогой постройке, он тщательно осмотрел действительно крошечное оконце, потом взял вынесенный дворником большой железный замок, по-видимому, от какого-нибудь сарая, пропустил дворника обратно в избушку и, навесив замок на пробой, сделал несколько оборотов ключом.
Теперь он стоял один посреди пустынного и темного двора, заканчивавшегося двухэтажным домом, который выходил сюда своими пристройками и различными службами. Лицевой фасад дома был обращен в противоположную сторону, где находился сад, таинственный и угрюмый летом и положительно страшный зимою.
Доктор, тщетно отыскивавший какую-нибудь тропинку, должен был обогнуть двухэтажное здание, идя все так же по целому, рыхлому снегу, в который нога уходила выше лодыжки. Обойдя дом, он остановился на минуту перед его фасадом. Это было старинное здание казенно-барской архитектуры тридцатых годов. Фасад украшали восемь тяжелых и безвкусных колонн, увенчанных треугольной крышей. Дом был погружен в мрак и безмолвие; окна, частью заколоченные, частью лишенные рам и стекол, смотрели безжизненными глазами слепца.
Доктор вынул из кармана дверной ключ и отворил двери подъезда. Войдя в сени, он пошарил рукой но подоконникам и скоро нащупал жестяной фонарь с уцелевшим в нем сальным огарком. Он зажег свечу и стал подниматься по лестнице во второй этаж, освещая свой путь мерцающим светом еще не разгоревшегося огарка. Взобравшись по лестнице, он пошел по длинному ряду пустых комнат. Из глубокой тьмы стали постепенно вырисовываться и выделяться различные предметы старинной и тяжелой мебели, когда-то вызолоченной, а теперь покрытой пылью и плесенью, какие-то бесформенные очертания свесившихся с карнизов портьер, оборванные обои и треснувшие квадратики старинного паркета. По временам, свет фонаря падал на край поволоченной рамы, иногда он отражался и вспыхивал цветным огоньком на подвесках разбитой хрустальной люстры, порой освещал небольшие лужицы растаявшего снега, наметенного, во время бывших метелей, в углах комнат и на подоконниках разбитых окон.
Некоторые из комнат, по которым проходил Кощунский, были совершенно лишены мебели, другие были сплошь завалены какими-то пустыми деревянными ящиками. Тут же лежали кучи рогожи и виднелись обрывки каких-то свернувшихся в бессильных изгибах веревок. Иные комнаты, напротив того, имели еще довольно жилой вид, но эти комнаты так мало гармонировали с окружающими их пустотой, запущенностью и безлюдьем, что могли внушить лишь чувство странной робости и невольного смущения.
Впрочем, доктор Кощунский вряд ли мог испытывать эти чувства. Он шел твердой и уверенной походкой, не развлекаясь обстановкой комнат, очевидно, уже несколько ему знакомых. Пройдя целую анфиладу больших и малых гостиных, два зала и несколько комнат неизвестного назначения, он остановился в большой и мрачной комнате, обитой когда-то темно-зеленым сафьяном, от которого теперь остались на стенах лишь небольшие обрывки. Посреди комнаты стоял огромный письменный стол, покрытый влажной пылью и затянутый по углам, образуемым его ножками, густым слоем паутины. По стенам были расставлены книжные шкапы с пустыми полками, на которых кое-где валялось два-три книжных переплета и несколько пожелтевших от времени газетных листов. Разбитое зеркало блестело матовой поверхностью и утратило уже, от времени, свою способность отражать предметы. В одном из углов этого заброшенного кабинета, когда-то роскошного и уютного, были сложены огромные гравюры в тонких рамках черного дерева с разбитыми стеклами; в другом лежала какими-то судьбами попавшая сюда большая вязанка дров; рядом с нею валялось множество бутылок из-под шампанского. Между разнокалиберной мебелью довольно хорошо сохранилось большое кожаное кресло с почти неповрежденной обивкой.
Войдя в эту комнату, Кощунский поставил свой фонарь и положил сак на письменный стол и, после небольшого раздумья, стал устраиваться в ней с видом человека, которому предстоит долгое ожидание и который решился быть терпеливым.
Прежде всего, он приступил к выгрузке своего разнообразного багажа, давая многим вещам немедленное употребление. Сначала он вынул из мешка все свои свечи и целые пачки восковых, фосфорных и так называемых шведских спичек. Свечи он тотчас же зажег и разместил по разным углам комнаты, воткнув их в горлышки шампанских бутылок, освобожденных им из-под вязанки дров. Две свечи он оставил на столе, по стольку же разместил на каждом из двух окон, а остальные поставил на высоких книжных шкапах. Освещение и возможность добыть свет, в случае, если бы он от чего-нибудь мгновенно угас, были, очевидно, его главной заботой. Разложив спички почти во всех углах комнаты, он принялся вынимать из сака книги, письменный прибор, записную тетрадь и, наконец, медикаменты. Вынув склянки с карболовой кислотой в чрезвычайно сильном растворе и несколько других с самыми разнообразными дезинфицирующими жидкостями, он стал, при помощи пульверизатора, опрыскивать этими жидкостями, иногда меняя их, стены и мебель, причем с особенной тщательностью дезинфицировал письменный стол и придвинутое к нему кожаное кресло. Вслед за тем, он разместил на столе сверток магния, термометр Реомюра, банки с нюхательными солями и спиртом, пенал с хинином и горчичники Риголо, которые он приготовил для немедленного употребления, смочив их в небольшой лужице снеговой воды, накопившейся на подоконниках.
