Городок был красив, чист и наряден, и при первом взгляде на него могло показаться, что и люди здесь живут только красивые, мирные, с чистыми и благородными помыслами. Однако стоило лишь послушать какого-нибудь бюргера, с вожделением говорящего о святом праве немцев присоединять к Германии все новые и новые территории, как иллюзии рассеивались. Высшей гордостью жителей городка считалось, что неподалеку, в сосновом лесу, расположена дача Геббельса, который в летние месяцы часто приезжал сюда отдохнуть и набраться сил после праведных трудов во имя величия фатерланда. Еще большее чувство разочарования ощущалось тогда, когда по шоссе со стороны Берлина громыхала какая-нибудь танковая или моторизованная часть. Казалось, все жители высыпали в это время из своих домов и выстраивались вдоль шоссе, чтобы запечатлеть в памяти незабываемое зрелище. А если уж по улицам проходила строевым маршем воинская часть с духовым оркестром впереди колонны, тут восторгам штраусбергцев не было предела. Толпа ликовала. И, так же как у обочины шоссе немцы, будто завороженные, с удовольствием глотали клубившиеся над танками выхлопные газы, с таким же энтузиазмом вдыхали они и едкую сухую пыль, взметаемую коваными солдатскими сапогами.
Ярослава подметила, что лишь в дождливые дни жители Штраусберга предпочитали беречь костюмы, платья и шляпы и ограничивались лишь тем, что, насколько это было безопасно для их одежды, высовывались из едва приоткрытых окон и провожали проходившие мимо войска приветливыми взмахами рук и маленьких флажков со свастикой.
Очень скоро уют и чистота Штраусберга стали угнетать Ярославу своим однообразием и рабской придавленностью. Красота природы удручала тем, что ее стремились подстричь под одну гребенку, придать такой вид, какой отвечал бы идее всеобщего послушания. Германия Гитлера не терпела вольнодумства даже в природе. И здесь, в Штраусберге, Ярослава со все нарастающей грустью вспоминала Оку, поленовские места и палатку в Велегоже.
В Штраусберг Ярослава попала не сразу. Как и было предусмотрено, она приехала вначале в Париж. Затем, на правах дальней родственницы малоизвестного художника Вайнерта, начавшего после прихода Гитлера к власти пробиваться на берлинские выставки, — в Штраусберг. Вайнерт быстро уловил дух времени, посвятив все свои усилия созданию монументальных, хотя и бездарных, полотен, прославлявших фюрера и военную мощь Германии. Он, вероятно, сделал бы стремительную и блистательную карьеру, если бы не скоропостижная смерть — по иронии судьбы попал под машину, принадлежащую штабу авиационного полка.
Документы у Ярославы были безупречны. Софи Вайнерт, как она значилась здесь по паспорту, не питала пристрастия к живописи и, распродав оставшиеся картины, устроилась на работу в штаб того самого полка, который был повинен в гибели ее родственника. Командование полка охотно пошло ей навстречу, так как изо всех сил старалось замять столь неприятную историю и сделать все возможное, чтобы информация о гибели Вайнерта, этой восходящей звезды в новом искусстве рейха, не получила широкой огласки.
Ярослава вела весьма примерный для немки образ жизни, аккуратно и старательно выполняла обязанности секретаря-машинистки. По воскресным дням она обычно отправлялась в Берлин. Служанке, которая продолжала жить в доме Вайнерта, она «по секрету» сообщила, что там у нее есть жених и что, возможно, встречи приведут в конце концов к желанному браку.
На самом же деле один раз в месяц она посещала букинистическую лавку, затерявшуюся в каменном громадном доме в конце маленькой улицы Клюкштрассе, почти в самом центре Берлина.
Ярослава очень полюбила эту лавку, которая стала для нее не просто местом, где можно было хотя бы на короткое время отдохнуть, сбросить с себя постоянную нервную напряженность, но и была пока что единственной «ниточкой», связывающей ее с Куртом Ротенбергом.
Пожилой букинист Отто Клаус по своим убеждениям был непримиримым антифашистом, но в активной политической борьбе никогда не участвовал и потому, вероятно, не попал в списки гестапо. Да и роль связного, которую он стал выполнять с величайшим энтузиазмом, запрещала ему открыто высказывать свои идейные взгляды. Среди постоянных покупателей, главным образом из числа писателей, журналистов и ученых, он слыл фанатиком-книголюбом, для которого находка книги, особенно редкой, была высшей и почти единственной целью в жизни.
Клаус был по натуре чрезвычайно замкнут, словно дал себе обет молчания, и оживлялся лишь в тех случаях, когда к нему в руки попадала старинная книга. Схватив ее, он старался даже затаить дыхание, чтобы ненароком не повредить переплет. Человека, небрежно обращающегося с книгой, способного запросто замусолить станицу или загнуть в ней уголок, он мог во всеуслышание объявить преступником и своим главным врагом. «Я различаю людей не по национальности, а по их отношению к книге», — часто вслух повторял Клаус, а приметив недоуменный косой взгляд какого-либо завзятого фашиста, готового обвинить его в аполитичности и в недооценке расовой теории, поспешно добавлял с такой искренностью, в которой невозможно было бы сомневаться: «Слава господу, что наш фюрер обожает книги. Я слышал, что он дорожит своей библиотекой как святыней. Даже близким друзьям он не разрешает притрагиваться к своим самым любимым книгам». Этого было вполне достаточно, чтобы посетитель переставал коситься на букиниста, а заодно и слюнявить пальцы, перед тем, как перевернуть очередную страницу.
При всей своей замкнутости Отто был буквально начинен всевозможной информацией о жизни в самой Германии и за ее пределами. Это казалось тем более поразительным, что в газетном киоске он регулярно покупал всего лишь одну газету — «Фолькишер беобахтер» и подчеркнуто гордился тем, что в других источниках информации не нуждается.
— Правда только здесь, — тыкал он длинным сухим пальцем в газету, — все остальное — лжеинформация.
И с торжествующим видом оглядывал посетителей лавки живыми любознательными глазами, которые, казалось, принадлежали не ему, а какому-то юноше и резко контрастировали с изборожденным морщинами лицом. Мгновения было достаточно ему для того, чтобы по лицам находившихся в лавке людей определить, как они реагируют на его фразу.
Отто никогда ни о чем не расспрашивал Ярославу — ни о времени приезда в Германию, ни о том, какие вопросы ее интересуют, ни о планах на будущее. Он предпочитал отвечать на вопросы сам. Лишь однажды вечером, закрыв лавку и как-то особенно пристально взглянув на Ярославу, листавшую альбом Козимо Туры, Отто спросил:
