Венецианский резидент, которого оказанный мне приём сделал более учтивым, подошёл и сказал:
— Почему же вы молчали, когда король спрашивал вас?
— Я не понимал ни единого слова из того обращения, коим удостоил меня Его Величество.
— По поводу вашего имени де Сенгальт король спросил, не из Ганновера ли вы, а ваш реверанс был принят как утвердительный ответ, что тем более неуместно, ибо некий Сент-Галль, а не Сенгальт, был повешен там несколько лет назад как флибустьер, а ваш второй реверанс, вероятно, убедил короля, что вы его родственник.
Таково было происшедшее скверное недоразумение, однако и он и я кусали себе губы, чтобы не рассмеяться.
У меня было рекомендательное письмо к леди Хэррингтон, которая принимала по воскресеньям. В этот день только у неё можно было заняться игрой, так как она жила в Сент-Джемском парке, имевшем королевские привилегии. Везде же по воскресеньям запрещены не только карты, но и музыка. По Лондонским улицам непрестанно шныряют полицейские шпионы и подслушивают у дверей домов. Если они заподозрят, что там предаются каким-либо недозволенным развлечениям, то сразу же врываются к дурным христианам, оскверняющим день, посвященный Спасителю. Однако же таверны и прочие злачные места остаются открытыми, как и во все остальные дни недели, так что англичане могут беспрепятственно веселиться, лишь бы это не происходило возле домашнего очага.
Леди Хэррингтон было не менее сорока лет, однако сама она признавала из них лишь тридцать четыре. Сия дама славилась галантными похождениями, хотя от прежней красоты сохранилось не очень много. Она представила мне своего супруга и четырёх дочерей, которые все были уже на выданье и достаточно привлекательны.
— Вы напрасно избрали столь неудачный сезон для приезда в Лондон, — сказала она.
— Но ведь сейчас самая середина лета, миледи!
— Вот именно, летом всё хорошее общество переселяется в деревню.
— Я пробуду здесь целый год.
— В добрый час. Надеюсь видеть вас у себя. Кстати, в будущий четверг всё дворянство собирается на Сохо-Сквер. Вот входной билет за две гинеи. — Я подал ей деньги, и она надписала: “Уплачено. Хэррингтон”. — У вас есть рекомендательные письма к какой-нибудь другой даме?
— Ещё одно, миледи, но оно совершенно особого свойства. Это портрет.
— Могу я взглянуть на него?
— Конечно же.
— О, так это герцогиня Нортумберленд, моя добрая приятельница. Видите за тем столом красивую даму в розовом, которая играет в вист?
Я был представлен, и герцогиня весьма обходительно беседовала со мной, усадив подле себя. Мы играли на небольшие ставки, тем не менее мне пришлось проститься с пятнадцатью гинеями. Я платил золотом, и леди Хэррингтон, отведя меня в сторону, спросила:
— Кажется, у вас нет банковских билетов?
— В моём портфеле лежит пятьдесят банкнот по сто гиней каждая.
— Почему бы вам не разменять один из них? Платить карточный долг звонкой монетой — это неловкость, непростительная даже иностранцу. Вы могли бы заметить улыбку вашей соседки слева.
— А кто эта дама? Она поразительно красива.
— Леди Ковентри, дочь герцогини Гамильтон.
— Должен ли я извиниться перед ней?
— Это совершенно излишне. В конце концов она может быть довольна, получив на сей оказии лишних пятнадцать шиллингов, поскольку ажио равняется шиллингу на один золотой.
Среди прочих знакомств, которые я сделал у леди Хэррингтон, следует упомянуть лорда Гарвея, знаменитого моряка, покорителя Гаваны. Он был женат на мисс Чадлей, но разошёлся с нею. Впоследствии эта Чад-лей приобрела известность под именем герцогини Кингстон. У меня будет случай рассказать о ней несколько позже.
Вполне довольный проведённым вечером, я вернулся в свой особняк. Какое безрадостное уединение! Без моего повара и его великолепных французских приправ я, наверно, умер бы в Лондоне от голода и тоски. Здесь не принято угощать знатных особ у себя дома, ибо предпочтение отдаётся тавернам. Надо мной смеялись, когда я каждый день обедал, завтракал и ужинал у себя, так как не мог обходиться без супа, коего в тавернах никогда не подают. Меня вполне серьёзно спрашивали, не болен ли я. Таковы англичане. Они не едят ни хлеба, ни супа, а десерт им вообще не известен. Их пиво показалось мне отвратительным, а из вин они пьют большей частью то, которое привозят из Португалии. Это подслащённая бурда, и от неё у меня всегда случалось раздражение желудка. По этой причине я был вынужден покупать французские вина, и один Господь Бог знает, во что мне это обходилось. Следующий день я провёл с Мартинелли. Он свёл меня в Британский Музей, где я увидел превосходные полотна Рубенса и Ван Дейка. Вечером мы отправились в театр Дрюри-Лейн. Из-за йеремены спектакля в зале случился бурный скандал. Даже присутствие королевской фамилии не могло остановить топанье ногами и крики толпы. Гаррик напрасно трижды выходил, чтобы обратиться к публике. На него отчаянно шикали, свистели и бросали огрызками яблок и всякой грязью. Когда занавес опустился, разъярённая чернь ворвалась на подмостки и всё там переломала, оставив голые стены. Мартинелли от души смеялся сему зрелищу, но я, вспомнив сочинения Монтескье и Вольтера, великих апологетов мудрости английской нации, не знал, что и подумать о правдивости сих просвещённых философов, имея перед глазами живое опровержение их суждений. Через несколько дней после этого, когда я прогуливался в Гайд-Парке с лордом Гарвеем, к адмиралу подошёл какой-то человек и вступил с ним в беседу. После его ухода я спросил лорда, кто сей джентльмен.
— Брат лорда Брокхилла, умершего на эшафоте.
— И вы разговаривали с ним в общественном месте!
— Но разве этот человек виноват, что родственник его совершил убийство?
Желая развлечься, я пошёл в “Стар-Таверн”. Лорд Пемброк говаривал мне, что там можно найти самых красивых женщин и самую уступчивую добродетель во всей британской столице.
— Отдельную комнату, — обратился я к хозяину.
— Сударь желает ужинать?
— Совершенно верно.
— Какие вина прикажете?
— Самые лучшие. Позаботьтесь о двух кувертах.
— Я не знал, что сударь ждёт ещё кого-то.
— Пока я ни на кого не рассчитываю, но очень хотел бы провести остаток вечера в обществе хорошенькой женщины.
Хозяин рассмеялся и, позвав слугу, приказал: “Пришли ко мне Сару”. Почти сразу же явилась долговязая и тощая девица со светлыми волосами и тошнотворной улыбкой. Она нисколько не понравилась мне, и, заметив это, хозяин сказал ей: “Можешь идти, Сара”. Девица повернулась и исчезла.
— Мне не нравится, что вы обидели эту особу.
