Если это Он, – думали одни, – то не Второе ли пришествие грядёт? И как раз на Пасху! Ведь семнадцать пророчеств отмечено в Библии, что Пришествие Его будет вторым и последним. Не бывает ничего бесконечного, значит, Конец Света должен когда-то наступить. Может быть, пора готовиться предстать перед Престолом? А если не Он, – соображали другие, – то это просто какой-нибудь Исус, напяливший на себя простецкую тунику, подпоясанную вервием, но никак не Он. Потому что настоящий Сын Божий не явится в мир, словно нищий или бродяга.
Человек шёл, и рядом вдоль стен домов скользила его неотлучная тень, то забегая вперёд, то отставая, то короткая, то длинная. По тротуарам Москвы звонко отдавался стук деревянных сандалий Иисуса. И тот, кто верно знал, что Он был, и тот, кто ещё вернее знал, что Он не был, слушали звон колоколов над Красной Москвой. Колокола заглушили шаги Исуса.
Кто-то столкнулся с Ним, кто-то задел плечом, кто-то наступил Ему сослепу на ногу, кто-то ахнул, наткнувшись на Него, протёр глаза, и отмахнулся, буркнув: «Чёрт!» И тут же обиделся на фонарный столб.
Исус, или кто бы он ни был, вышел на площадь к часовне Иверской Богоматери и как раз из-под Иверских ворот, где часовня, прошуршало наперерез чёрное авто к Кремлёвским воротам – одно и другое.
– Простите, товарищ! – чёткий командный голос прорезал ночь, как бы соревнуясь в громкости с колокольным перезвоном. – Па-апрашу документики.
Исус повернулся к нему и стоял, молча, разглядывая холодную голову постового. А тот, сдерживая порыв горячего сердца, полез чистыми руками в единственный карман на тунике задержанного.
– У вас здесь, кажется…, – сначала уверенно проговорил мент.
Но к своему удивлению вынул из неглубокого кармана туники Псалтирь в потрёпанном переплёте и, повертев её в руках, всунул обратно в опустошённый только что карман хитона, но так неловко, что небольшая книга застряла боком и теперь торчала углом наружу. Мент коротко сказал:
– Иди. Тебе туда, – и подтолкнул безработного сына плотника, даже не зарегистрированного, наверное, на бирже труда, немного вперёд, – туда, вдаль тёмного переулка.
Повернувшись по военному, он зашагал, не оглядываясь, прочь от Исуса, обратно к Тверской и исчез за углом дома. Милиционер смутно понял: безработный плотник был не факт. Фактом была книга, но он не знал, что с ней делать, поэтому засунул назад, в карман.
Унылая дорога с колдобинами через унылую пустоту ночи среди не менее унылых домов, серых, одиноких, наводила на такие же невесёлые мысли о смысле и никчёмности жизни. Только иногда вся эта устоявшаяся патриархальная бесприютность нарушалась тоскливым воем одинокой собаки то ли на неразбитый ещё фонарь, то ли на висящий под ним плакат: «Все в ОСВОД!» Что это такое собака не знала, но увиденные на плакате буквы хорошо провывались. Когда ещё выпадет так тоскливо и сладостно повыть по написанному тексту?
Кто знает, может быть, она мечтала научиться читать, только у неё плохо пока получалось и это тоже отражалось в безысходном вое. А, может быть, сказывалась генетическая связь с дикими предками, которые тоже любили повыть на луну. Потом собака умолкла, потому что вечером на окраине города не фырчали ни полуторки, ни тем более шикарные «Победы». Даже случайные велосипедисты, в полосатых футболках и широких шароварах, очень похожих на казацкие, не катались здесь в эту пору. Так что отреагировать на вой было некому, а собакам, как и всем человекам, обязательно нужен был слушатель.
По пустырю, что за городскими огородами меж Москвой рекой и далёкой монастырской стеной иногда пролетал резвый весенний ветерок, донося из-за реки еле слышный гул далёкого товарняка. Звук этот, такой же сиротливый, как вой собаки, умирал потихоньку на западе, будто последний вздох давно уснувшего солнца. Пуст далёкий пустырь, как воспоминание о любви, когда-то чудной, словно первые нежные ростки, но под перекатом времени превратившиеся в жухлую осеннюю траву. И тогда сердце человека появляется такой же пустырь, который разрастается во всю ширь видимого мира и старается подмять под себя не только одного случайного человека, а пленить всех, живущих ныне. Потому что по земле разливается Красная Пасхальная неделя.
В эту вторую пасхальную ночь вышел сюда на пустырь меж рекой Москвой и монастырской стеной – Исус. Он шёл в белом балахоне, простоволосый, под встречный ветер с реки, не зная, куда, на чей зов, и рядом, словно зная куда, шагала, качаясь под месяцем в бледности ночи по пустырю его тень.
Неслышно шагал Исус, не тревожа псов, вдали от домишек. Лишь изредка дребезгнёт у него под ногой обрезок жести или обломок коробки от консервов, – да мало ли чего. Было на том пустыре свалочное место, и дети, и псы растаскивали оттуда отбросы города – кто куда. Исус шёл. Уже далеко от него монастырь и древний огляд башен со стен, уже далеки и домишки, – только гряды с гнилью овощей и прелый запах, и нигде кругом не видать человека: один Исус.
И вдруг крик в ночи. Не обман, – крик: живой, прямо от берега, высокий, человеческий – вопль о помощи: женщина кричит. Она крикнула раз, другой, третий, всё пронзительнее, потом глуше, как-то взвизгнула, застонала, – и снова криком зовёт:
– Спаси-и-ите!
И уже ветер выхватил у берега громкий покрик мужской, передрягу голосов, хохот и брань и бросил эту симфонию на ликованье псам. Псы залились.
Крик не умолкал. На берегу шла борьба. Человек звал на защиту от зверя человека. По пустырю, по загаженным грядкам огородов, затрепетал под ветром белый балахон, и рядом заскакала гигантом впопыхах тень – туда, на зов о помощи, к реке Москве: Исус бежал – зовут. Их было четверо, – нет, пятеро – на берегу, на влажном песке апрельской ночи: пятый бежал куда-то в сторону и кричал истошно:
– Сейчас приведу! – А трое бороли женщину, зажимая ей ладонью рот. Они барахтались на земле все четверо, – такие забавники ночные! – Отдавшись с упоением игре, где трое сильных парней распластывают на земле женщину, и непременно на спине, и непременно оголённую, – а женщина, сильная девушка, им не даётся: она пытается подняться, сгибает ногу в колене, поворачивается на бок, вся извивается, выскальзывает, – а её тискают, мнут, срывают с неё пальто, терзают платье на груди, даже одну ботинку уже стянули с ноги сотнями щупов впиваются в её тело: распластали, – и вот уже победно навалившись на это тело тремя сопящими мясцами, а она, задыхаясь, стонет и кого-то из трёх за руку зубами…
Тут-то и возник перед ними лунный призрак с взлохмаченной головой: человек-в-белом. Исус задыхался от бега, слова не выговаривались. Он только вытянул руку к девушке, к клубку тел. Бледный под бледностью месяца, с глазами пещерами, в гриве нависающих на лоб и на плечи волос, стоял он с этой вытянутой рукой, и губы Исуса дрожали.
