— И что? — холодно спросил я.
— Поднялся я, выпил портвейну какого-то заграничного…
— А вы как определили, в какой бутылке портвейн?
— Так я все пробовал сначала, — сказал Обольников, явно удивляясь моей несообразительности.
— Пили прямо из горлышка?
— Зачем? — обиженно возразил он. — Попробовал сначала, а потом налил в рюмку. Стол у них там такой на колесах, вот снял я с него рюмку и налил себе…
— А потом?
— Потом еще разок пригубил и пошел домой.
— И встретили на лестнице свою жену?
— Встретил, встретил, было, — кивнул он. — Да-а, значит, не знал ведь я поначалу, что вещички у скрыпача маханули, а он из-за них такой хипеж поднимет. А как узнал, то испугался — иди докажи, что ты не верблюд, что ты не брал барахла никакого у скрыпача. Покрутятся маленько, думал, вокруг да около и отвалят от меня. А вы вон чего надумали — в тюрьму меня сажать! За что? За глоток портвею? Да я выйду отседа — я ему сам бутылку куплю, пусть удавится с нею. Эт-то же надо — за стакан выпивки человека в тюрьму сажать!
Он уже вошел в новую роль — искреннего ощущения себя безвинной жертвой чудовищной жадности богатея скрипача, у которого полный буфет пропадающих зазря початых бутылок выпивки, и учиненного нами произвола и беззакония.
— Что же это? — говорил он с надрывом. — Как в старые времена, в тюрьму за краюху хлеба? Или за стакан выпивки?
— Ну-ка, не отвлекайтесь! Эта история когда произошла?
— Четырнадцатого, в среду, в ночь на четверг.
— А в пятницу днем вы пришли в клинику. Почему?
— Так проспал я в четверг утром на работу. В четверг-то мне с утра на работу, а я головы поднять не могу. Совсем плохо мне было. Так в поликлинике такие собаки сидят — они разве бюллетень дадут? И образуется, значит, у меня прогул. Выгнали бы меня с работы, это уж как пить дать. Я и вспомнил про направление свое в лечебницу, я его с месяц назад у врача получил. Обратно же, если сам приходишь в эту больницу — по больничному сто процентов платят, а если на принудиловку сюда отправят — ни копеечки тебе не полагается. Ну, я и пришел. Решил подкрепить свой ослабленный организм… Так что, отпустят меня сейчас? — спросил-потребовал он.
— Нет, — сказал я.
— Это как нет? — сказал он сердито.
— Даже если все рассказанное вами правда, то вы пробудете здесь до решения вопроса о вашем принудительном лечении. Лечить вас от болезни будут истово — я уж сам прослежу за тем, чтобы подкрепили ваш ослабленный организм. Больше пить вы не будете — это я вам обещаю…
— Буду! — завизжал Обольников. — Буду! Назло вам всем буду!
— Нет! — злорадно сказал я. — Не будете! Вы себя любите очень и знаете, что от глотка алкоголя вас после этих лекарств в дугу свернет. Лекарства-то рассчитаны на нормальных людей, которые действительно вылечиться хотят. И на таких злыдней, как вы, чтобы вас в узде страхом держать!
Зазвонил телефон, я снял трубку и услышал голос комиссара:
— Тихонов? Зайди ко мне.
— Слушаюсь.
— И захвати с собой фомку, которую вы изъяли на месте происшествия.
— Хорошо, — сказал я, но понять не мог никак — зачем это комиссару понадобилась фомка?
Он поднял голову, взглянул на меня поверх очков и молча кивнул на стул — садись. А сам по-прежнему читал какое-то уголовное дело. Читал он, наверное, давно, потому что между страниц тома лежали листочки закладок с какими-то пометками. Я сидел, смотрел, как он шевелит толстыми губами при чтении, и мне почему-то хотелось, чтобы, перелистывая страницы, он муслил палец, но комиссар палец не муслил, а только внимательно, медленно читал листы старого дела, смешно подергивая носом и почесывая карандашом висок. Время от времени он посматривал на меня поверх стекол очков быстрым косым взглядом, и мне тогда казалось, будто он знает обо мне что-то такое, чего бы я не хотел, чтобы он знал, а он все-таки узнал и вот теперь неодобрительно посматривает на меня, обдумывая, как бы сделать мне разнос повнушительней. Читал он довольно долго, потом захлопнул папку, снял с переносицы и положил на стол очки.
— Я твой рапорт прочитал, — сказал он, будто отложил в сторону не толстый том уголовного дела, а листочек с моей докладной запиской о приходе Иконникова. — Ты как думаешь, он зачем приходил?
И этим вопросом сразу отмел все мои сомнения.
— Я полагаю, это была разведка боем.
Комиссар усмехнулся:
— Большая смелость нужна для разведки боем. Девять из десяти разведчиков в такой операции погибали.
— В данном случае мне кажется, что это была храбрость отчаяния. Ужас неизвестности стал невыносим.
— Ты же говоришь, что он умный мужик. Должен был понимать, что нового не узнает, — сказал комиссар.
— Его новое и не интересовало. Он хотел понять, правильно ли мы ищем.
— Всякая информация — это уже новое.
— Да, — согласился я. — То письмо, что вы получили, похоже, настоящее.
Комиссар пригладил ладонью свои белесые волосы, надел очки и посмотрел на меня поверх стекол.
— Есть такая детская игра «Сыщик, ищи вора». Пишут на бумажечках «царь», «сыщик», «палач», «вор» — подкидывают их вверх, и кому что достается, тот и должен, это выполнять. Самая непыльная работа — у «царя». А «сыщик» должен угадать «вора». Ну а если ошибется и ткнет пальцем в другого, то ему самому вместо «вора» палач вкатывает горячих и холодных. Знаешь такую игру?
— Знаю, — сказал я, — Но там роль каждому подбирает случай. Как повезет…
— Вот именно. Ты-то здесь служишь не случайно. И, пожалуйста, не делай себе поблажек.
— Я не делаю себе поблажек, — сказал я, сдерживая раздражение. — Но я продумал уже все возможные комбинации и ничего придумать не могу…
— Все? — удивился комиссар, весело, ехидно удивился он. — Все возможные варианты даже Келдыш на своих счетных машинах не может продумать…
— Ну, а я не Келдыш, и машин нет у меня. Два полушария, и то не больно могучих, — сказал я и увидел, что комиссар с усмешкой смотрит на фомку, которую я держу в руках. Чувство ужасного, унизительного бессилия охватило меня, досады на ленивую нерасторопность мозга нашего, слабость его и косность. Я смотрел в глаза комиссара — бесцветные, серо-зеленые глазки с редкими белесыми ресничками на тяжелых, набрякших веках, ехидные, умные глаза, веселые и злые — и понимал, что фомка, которую я держу в руках, — ключ, отмычка к делу, и не мог найти в нем щелки, куда можно было бы подсунуть зауженный наконечник фомки, черной закаленной железяки с клеймом — двумя короткими давлеными молниями.
Комиссар помолчал, — и я так и не понял, только ли он отбил этим молчанием, как черными жирными линиями на бумаге, мою беспомощность и непонимание, или просто сидел, думал о чем-то своем, вспоминал. Потом он сказал:
