– Вот и все. Давайте помогу.
Пока она нарезала лимоны, а Чернорай пыхтел, коверкая ножом полиэтиленовую пробку бутылки, Лютров оглядел комнату. Две кровати с тумбочками у изголовий, у окна стол, за которым они сидели, справа от входа шкаф с зеркалом. Вот и все, если не считать недорогого магнитофона на тумбочке у ее изголовья да крупной фотографии Димова над кроватью. В нижнем углу снимка округлым школьным почерком, какой остается у женщин, так и не окончивших школы, было написано: «Если ты мужчина и если знаешь, на что способна любовь, пожалей меня, не говори «нет». Минуту Лютров томился, вспоминая, где он читал эту мольбу, и, наконец, вспомнил: надпись была обнаружена археологами на стене погребенного города, в Помпеях. «Если ты знаешь, на что способна любовь…» На что же?..
– Хорошо, что вы навестили меня. Скучно одной. Галя, подружка моя, в отпуску, в Доме отдыха… Я уж решила, что вы забыли про меня.
– Некогда было, Любочка, дела. Сидели у моря, ждали погоды.
Чернорай разлил коньяк, старательно вывалял в блюдце с сахаром дольку лимона и вдруг заговорил так, словно только что вспомнил о такой надобности:
– Да! Мне нужно вам кое-что сказать, Люба… Не смотрите на Лешу, он не помешает. На днях я получу кучу денег и смогу отправить вас на юг, в санаторий… Врач очень советовал, даже адрес дал, это возле Ялты, кажется. Словом, отправитесь набираться сил. Не вздумайте отказываться, не то мы поссоримся.
Теперь на лице ее осталась только растерянность. Она переводила глаза с Чернорая на Лютрова с видом человека, который не может понять происходящее.
– Вам нужно подлечиться, Люба. Слава нрав. Вид у вас нездоровый… И обстановку сменить не худо.
– А как же на работу?
– Какая там работа, к черту! Посмотрите на себя, вас узнать невозможно. Хватит об этом… За ваше здоровье! И не возвращайтесь, пока снова не станете красивой, договорились? – В голосе Чернорая чувствовалось облегчение.
– Спасибо, – рука ее, державшая стакан, опустилась, губы дрогнули.
– Пейте, пейте, спать лучше будете.
– Я сейчас, я выпью, – едва успев поставить стакан на край стола, она бросилась на кровать, уткнула лицо в подушку.
Чернорай посмотрел на Лютрова: видишь, какие дела, как бы я тут без тебя?
– Ну вот… – Чернорай встал и склонился над ней. – Я думал, вы поздравите меня… Ну, Люба? Зачем так?
Он присел на кровать, приподнял ее за плечи.
– Ну? Что же это получается? У вас гости, а вы?..
– Простите меня… Я сейчас, – не поднимая головы, она прижала платок к заплаканным глазам. – Вот и все, больше не буду…
Оттого, что в стакане было слишком мало коньяку, она попыталась выпить залпом, но поперхнулась, закашлялась, попыталась улыбнуться.
– Так-то лучше. В двадцать лет после любой передряги кажется, что кругом одни концы. А жизнь, Люба, дело долгое и всячески неожиданное, наперед ни черта не угадаешь…
Немногословие Лютрова, его положение случайного гостя не то чтобы смущало ее, но, видимо, вызывало опасение, что он неправильно поймет происходящее, не узнает главного, – так выглядело побуждение Любочки рассказать ему обо всем, что и как было у нее с Димовым.
Говорила она сбивчиво и долго. Но причиной долгого потока слов была жалость к себе от уверенности, что за все это она не заслуживает такого наказания. Иногда прорывалось раздражение человека, у которого отняли нечто принадлежащее ему. Казалось, погибнув, Димов не сдержал обещания, и это было жестоко по отношению к ней. Но была в ее словах и боль большого чувства. Она прорывалась в тоне слов, сама собой, и в какой-то степени сглаживала неоправданное побуждение говорить о себе, а не о погибшем.
– …Проснусь ночью и никак в толк не возьму, со мной ли все случилось?.. И такое во мне происходит, будто с ума схожу. Есть забываю, людей мне видеть неинтересно, и все мне лень, будто сто лет проспала. Галя накажет за хлебом сходить, я помню, а идти не хочу… И все чего-то забыть боюсь, а чего, не знаю… Тут на магнитофоне Жорин голос, я как стану забывать его лицо, так запускаю и слушаю… Закрою глаза и вижу как живого, вспоминаю, как познакомились в поезде, как мне страшно стало, что он сидит против меня. От страха я какая-то веселая стала и рисковая, гляжу на него и улыбаюсь. «Вы так улыбаетесь, будто знаете меня?» – «Знаю», – говорю. «Уж не в одной ли конторе работаем?» – «Да». – «Дела! Как же я вас раньше не приметил?» – «Где вам! Вы все, летчики, такие, никого не примечаете». И вроде бы не то говорю, не по себе как-то, а он смеется, ерунда, говорит, и подал мне «Огонек», сам сбоку сел. Листаем вместе журнал, а там – картина Рембрандта… Я покраснела, а он так потешно стал объяснять, что она означает, сказал, что ходил на выставку, где ее показывали. А я и сама там с Галей была и, оказалось, в один день с ним. Он про «золотой дождь» толкует, а мне на ум Галины слова пришли. Она, как увидела эту женщину на картине, и давай смеяться: «На тебя, – говорит, – Любка, похожа, такая же толстая…» Вспомнила я про это, чего-то стыдно стало, листаю страницы, а пальцев своих не чувствую. Потом мы весь вечер пробыли вместе. Раньше я думала, что он гордый, а у него привычка такая смотреть куда-то вверх…
Внимание к ней Димова, парня, о каком она и мечтать не могла, подняло ее в собственных глазах, придало ей уверенности в своем будущем, освободило от скованности.
В день катастрофы она не пришла на работу, отпросилась в женскую консультацию, куда ходила не столько по необходимости, сколько по настоянию Димова. После осмотра, когда старый врач мыл руки, а Люба стояла за ширмой и одевалась, она услышала:
– Скажите супругу, пусть не волнуется, – у врача был смешной хохолок волос на облетевшей голове, и весь он был добродушный, как доктор Айболит. – И еще скажите, чтобы он вас запомнил такой. Не всякий мужчина, знаете ли, понимает, как украшает молодую женщину беременность. А между тем прекрасней она никогда не бывает. Если б юноши понимали это…
Краснея от веселой дерзости, она ответила:
– А он понимает.
– Я рад за вас. Не всякая женщина может это сказать. Ваш супруг – настоящий мужчина, знаете ли…
– Он летчик.
– Ах так!.. Тогда я молчу…
Вспоминая о словах доктора, она улыбалась про себя и осторожно шагала мимо низкой литой ограды бульвара, терпеливо ждала у перекрестка, пока зажжется зеленый свет, спокойная и довольная легко дающимся терпением. С беременностью пришла незнакомая дотоле полнота восприятия окружающего, чувство глубокого согласия с порядками жизни, примирение с прошлым, настоящим и будущим. В ней утвердилось то непередаваемое ощущение душевного и телесного здоровья, что свойственно лишь опрятной юности в пору расцвета.
