Таким был ужин и вчера, и позавчера, и десять дней назад, и двадцать дней назад. Весь год, с того дня, как стадо вернулось после краткого перерыва обратно на шельф. Как и дни, были похожи своим распорядком: работа, поиск рыбы, еда и смерть… пардон, сон… вызванный после тяжкой работой спасительными и губительными таблетками само-само.
Почти никто из шахтеров не знал космолингва, но археолог включил транслейтор, и отрывки однообразного разговора, многие шуточки из которого оставались для человека непонятными, ретранслятор услужливо переводил с усердием машины. Никто из эгейцев не возмущался. Все воспринимали происходящее, как нечто само собой разумеющееся. О «кротовой» отраве не упоминали, хотя, пока плыли к подводному городку, вода сделалась серо-фиолетовой от мелкой взвеси. На всякий случай Платон принял сразу две экотаблетки. О Брегене почти не говорили. О добыче тоже. Каждый — все больше о себе и своих маленьких проблемах. А что Бреген? Бреген — он сильный. И работу дает. И таблетки само-само…
— Глубоко здесь, я все время кашляю. Ждать надо, пока на мелководье перейдем…
— Поймал зайца?
— Нет. Зайцев на такой глубине нет. Или не знаешь?
— Надо попросить сотника, чтоб отправил кого-нибудь на старый шельф за зайцами…
— Римо умер…
— У тебя сколько таблеток?
— Сорок. В долг не даю. Только за золото.
— Кальмар семирукий…
— Восемь ног у кальмара…
— А я говорю — семирукий…
В ответ рвотные позывы — то есть смех. Никак не привыкнуть к этим звукам. Всякий раз приходится напомнить себе, что это смех. Только смех…
— А здесь на старом шельфе есть какие-нибудь находки? — спросил Платон на космолингве, и транслейтор перевел. Эгейцы не поняли. — Ну, к примеру, корабли… старые корабли на дне.
— Есть один… давно затонул, — сообщил эгеец. — Очень давно. Еще во времена Восьми Материков.
— Проводите туда?
— Сейчас? Нет, сейчас мы отдыхаем. После работы никуда из капсулы. Наплавались.
— Ну а завтра?
— Завтра у нас чистка. Завтра сотник на поверхность отпускает — от паразитов чиститься. К рассвету зазывалы всплывут чавиков кликать, а потом уж и мы. А то на глубине все паразитами обзавелись, житья от них нет. Такой день никто не пропустит: а то жди потом два месяца, да сам жироедов ножом по вечерам выковыривай.
— Я покажу. Сейчас… — предложил молодой эгеец с какими-то странными зеленоватыми, будто подернутыми бельмами глазами.
— Эй, куда ты, Тмим! — закричали все хором.
— Будешь так усердствовать, до нового гона не доживешь, — предрек эгеец, толстый даже по меркам Эгеиды.
— А чем заплатишь? — спросил доброволец, глядя в упор на археолога белесыми неживыми глазами.
Они и в самом деле были неживыми — уже потом профессор Рассольников узнал, что глаза у эгейцев подергиваются белой пленкой за несколько дней до смерти — если смерть, конечно, наступает от болезни.
Платон протянул Тмиму пластиковую карточку.
— Кредиты?
Белоглазый заколебался. Но Платон уже вновь облачился в подводный костюм и подтолкнул добровольца к выходу. Лучи мощного фонаря прорезали мутную воду. Эгеец знаком указал, куда плыть. Археолог дышал с трудом: в воде было слишком много примесей, преобразователи даже в режиме турбо не успевали готовить дыхательную смесь.
К счастью, плыть было недалеко — между двух рифов обозначился едва заметный выступ — бок затонувшего много сотен лет назад корабля. Весь покрытый толстым слоем отложений корабль этот еще во времена Восьми Материков напоролся на риф и пошел на дно. Долгие годы он покоился здесь, пока на него случайно не натолкнулись шахтеры-эгейцы. Первым делом они обыскали скалы вокруг в поисках золота, но обнаружили лишь бронзовые слитки и бронзовые монеты — добычу не слишком великую. Корабль был очень древний и намертво врос в подводные скалы. Раскапывать здесь — если всерьез — надо не день и не два. Месяцы и месяцы нужны, и не одному археологу, а целой команде. А у Платона времени было — чуть, да и то незаконное. Желание преуспеть и сознание, что сделать что-то серьезное невозможно вызывало суетливую лихорадку и — как ни странно — чем-то походило на эйфорию. Или это чип, регулирующий состав газовой смеси, барахлил?
Профессор наудачу вырезал из отложений несколько блоков, в которые намертво были вмурованы какие-то останки древнего мира Эгеиды.
С разрозненной и жалкой добычей он вернулся в шахтерский поселок, всплыл под купол воздушной капсулы и из мира безмолвия, где шелестели лишь пузырьки воздуха, вдруг окунулся в мир пронзительных звуков. Шахтеры пели. Хором. Бессмысленно вылупив глаза и разевая рты — все разом. Атлантида чуть не соскользнул назад в Океан — звук резал барабанные перепонки. Так острие лезвия скребет по стеклу.
Но пение внезапно смолкло. Издав еще несколько писклявых звуков, шахтеры разбрелись по своим гамакам. Каждый засунул под язык по таблетке само-само и отключился почти мгновенно.
— А я сегодня не смог попеть, — вздохнул белоглазый. — Кашлять буду до утра. — И запихал под язык сразу два зеленоватых кругляка.
Атлантида принялся аккуратно очищать от наслоений свою добычу. В первом блоке нашлись какие-то обломки металла. В другом куске — косточки растений, похожих на маслины, рыбьи кости и несколько хворостин — все, что осталось от древнего камбуза. Какой-нибудь археолог мог прослезиться, отыскав зги милые подробности древнего быта. Профессор Рассольников безжалостно выбросил их назад в море. И занялся третьим блоком. Неужели ему так не повезло? А ведь Атлантида верил, что он везунчик.
И не ошибся. Из плена многолетних отложений явился осколок какой-то керамики, опять же бесполезный по причине своей одинокости. И осколок рельефа. Платон не мог его датировать — но что это эпоха Восьми Материков — тут не было никаких сомнений.
На рельефе был изображен мужчина. Короткие ноги. И не щупальца — руки. Лицо точно не определить… что-то среднее между человеческим и нынешним обликом эгейцев. Протоэгеец лежал на каком-то плоском коротком камне так, что голова его и руки свешивались с одной стороны, а ноги — с другой. У эгейца были длинные волосы — они стекали с его головы волной. И все. Ни подписи. Ни каких-то других изображений. Только камень (может, жертвенный?) и на нем эгеец. Мужчина? Или женщина? Не сразу поймешь. Элемент какого-то древнего обряда. Рельеф напомнил голограммы, присланные из музея. Только этот, несомненно, древнее. И на нем нет льющейся изо рта крови и пик, протыкающих тело. Эгеец лежит на камне. Вместо струящейся крови — волны длинных волос. Или это кровь хлещет из шеи? Платон достал цифровую лупу, внимательно оглядел изображение.
