— Тебя Бостаном зовут? — спросил Баширов.
Мальчишка кивнул головой.
— Ага, Бостаном.
— Вы послушайте, товарищ Баширов, что говорят автобусные кондукторы! — снова заволновался Фейсалов. — Что говорят продавцы, билетерши, дворники, милиционеры, официанты! Они больше не могут. Они устали его задерживать, не пускать, ловить, выводить, высаживать, гнать его отовсюду!
Перечисляя все хлопоты, которые доставлял городу Бостан, он совсем задохся.
— А зачем? Зачем гнать? — удивленно произнес Баширов. — Не надо. С нынешнего дня, Бостан, если хочешь пройти в кино — проходи. Хочешь в автобус — садись. Хочешь в баню — пожалуйста. Скажи — Баширов, председатель городского Совета, велел. А если будут не пускать, — добавил он, исподлобья поглядывая на Фейсалова, — если будут не пускать, ко мне иди в кабинет. Я занят, работаю, все равно иди, скажи — я велел.
Он поднялся на ступеньки, держа под руку старика Тафаса, за ним, покупая у входа билеты, повалили остальные, и только трое остались на крыльце: Фейсалов, который все еще не мог прийти в себя от слов Баширова, Бостан, спокойно усевшийся на ступеньках покурить, и я, оставшийся, чтобы вволю насладиться видом посрамленного Фейсалова. Он постоял, постоял, потом чертыхнулся и опрометью кинулся в баню догонять Баширова.
— Вот осел, — сказал Бостан.
— Пойдешь домываться в баню или сразу в кино? — признаюсь, с некоторой завистью спросил я.
Он зевнул.
— Неохота в кино. Вчера три сеанса просидел подряд. Неинтересно.
Он выплюнул окурок и встал. Штаны, пропитавшиеся мылом, облепили его ноги.
— М-да, — сказал он задумчиво, — мыло-то придется смыть. Ну, к богу, завтра уеду на Волгу мыться. Барахло, в общем-то, ваша баня.
Он говорил непонятными мне словами.
— Что значит барахло? — спросил я.
— Барахло, это по-персидски, или по-турецки, или по-русски — не помню. Это значит — дрянь.
— Знаешь что? — сказал я. — Какой тебе смысл ехать мыться на Волгу, когда у нас тоже есть речка. Пойдем на речку?
Он подумал, подумал и согласился. Мы пошли. С этого дня и началась наша дружба. Разумеется, назавтра он никуда не поехал — не во всяком городе ему разрешалось входить без билета в кино и в автобусы. А потом произошли те события, из-за которых он, вернее — мы оба, вообще едва не пропали.
Ко всему сказанному об этом дне я добавлю только одну маленькую подробность, которая тогда меня очень удивила.
Часа в четыре дня Бостан прилег вздремнуть в чьем-то винограднике, а я вернулся домой. Мне ужасно хотелось рассказать кому-нибудь о том, что произошло сегодня возле бани. Мать была еще в прачечной, и я побежал на площадь, с тем чтобы хоть на бумажке вкратце написать об этом Сулейману. Он сидел в своем карагаче, низко нагнувшись над столиком, спиной ко мне. Я протянул руку и трижды — это я очень хорошо помню, что трижды, — притронулся пальцем к его плечу. Он откинул голову. Никогда я не видел у него такого лица. Четверть минуты, нет, меньше того, он смотрел на меня, и у него прыгали губы. Я сам перепугался так, что даже забыл о том, что он калека и ничего не слышит, и забормотал: «Что ты, Сулейман, что ты так смотришь на меня?» Потом он ласково мне улыбнулся и указал на солнце, сухим жаром обдававшее площадь. Я решил, что, когда притрагивался пальцем к его плечу, он просто дремал от зноя и усталости, — чем же другим можно было объяснить его испуг? Он отер рукавом лоб, на котором выступали мелкие капельки пота, а я уселся с краю дупла и на клочке бумаги написал обо всем случившемся в тот день с Фейсаловым, Башировым и Бостаном, моим новым другом.
Тяжелая весть. — Скитания моего деда. — Почетный гость. — Крестьянин и воин пробует пропеть свою последнюю песню.
Но мне не пришлось увидеть моего друга в ближайшие дни. С гор приехал Рустам, племянник моей матери, и сказал, что умирает дед.
В ту же ночь я, мать и Сулейман выехали в горы. Мы ехали на арбе, запряженной двумя буйволами. Они переступали медленно; казалось, эти голокожие, черные быки спят на ходу. Рустам на коне проводил нас до перекрестка, где расходились дороги: одна — на станцию, другая — в горы. Он очень спешил. Этой ночью ему нужно было оповестить многих из нашей родни о том, что дед зовет их проститься. Кроме того, он должен был дать со станции телеграмму. Перед смертью дед просил Джамиля Мелик-заде, председателя ЦИК нашей республики, приехать к нему.
Буйволы переступали медленно, я лежал на спине, заложив руки под голову, видел звезды и толстые сучья деревьев, свесившиеся над дорогой. Мать неподвижно сидела у меня в ногах, закутанная в покрывало. Ветви, двигавшиеся над нами, несколько раз задевали ее плечи и голову, она не замечала их. Сулейман спал.
Я думал о нашей родне, о сыновьях, внуках и правнуках моего деда, которые с разных сторон, разными дорогами съезжались к нему: они скакали на конях, ехали в поездах и в автобусах, как мы — тряслись на древних арбах с колесами, сколоченными из грубых досок. Их было множество. Я пробовал сосчитать в уме тех, кого я помнил, дошел до восьмидесяти трех человек с мужьями, женами и детьми и сбился.
Я думал о деде. В конце концов я знал его слишком мало, чтобы любить, и все-таки я его любил, и когда Рустам прокричал с коня, что дед умирает, сердце у меня сжалось. Да и как можно было не полюбить человека, о боевых подвигах которого у нас рассказывали чуть ли не легенды, если к тому же ты его внук? Дед сам гордился своей жизнью. Мирный крестьянин, до сорокалетнего возраста он жил в своем доме, в своем селе, и если брал в руки ружье, то только для того, чтобы пострелять кабанов или горных курочек. Кажется, ему как раз исполнилось сорок лет, когда он застрелил царского офицера и вынужден был бежать в Персию. С этого дня началась его удивительная жизнь солдата и странника. Он примкнул к одному из кочевых племен, попросту говоря, к одной из разбойничьих шаек, ходивших в набеги на русский Туркестан. Их разбили, дед сам едва спасся. Он ушел дальше на восток и дрался с англичанами на индийской границе, считая, что нет разницы между англичанином и русским. Англичане вошли в Афганистан, и тогда он опять бежал, на этот раз в Турцию — единственное мусульманское государство, которое еще стояло крепко. Там ему ничего не оставалось делать, как поступить добровольцем в регулярную армию. Его отправили в Сирию, в пограничные войска.
Началась мировая война, и Турция проиграла войну. В России свергли царя, дед вернулся на родину. Но он не увидел своего села и своей семьи. Его призвали в армию правительства, называвшего себя «национальным».
Что произошло здесь с ним, с шестидесятилетним солдатом четырех мусульманских армий, этого дед никогда не мог объяснить толком. Раз ночью он тихо встал, чтобы не разбудить вповалку спавших с ним аскеров[2] (дело было на стоянке, близ фронтовой полосы), и ушел на север. К утру его окликнул красноармейский дозор: «Кто идет?» Дед ответил: «Свой!»
