Катер вошел в Неву, оставил по корме «Аврору» и взял курс на Васильевский остров, где в тесную гущу сбивались краны и трубы Балтийского судостроительного завода. Ветер свирепствовал, и Землянухин зажал в зубах концы ленты с золоченой надписью:
«Ершъ».
Подводный заградитель «Ерш» дремал у заводского причала, выставив тупую, косо срезанную корму с крышками минных коридоров. Матросы помогли Землянухину перебраться с катера на корпус, передали кису с провизией, и паровик ходко пошел дальше.
Часового нигде не было, но, как только землянухинские сапоги загремели по палубе, люк в рубке приоткрылся, и на мостик выбрался матрос.
— Ну, что, вуенный, дрых небось, шельмец?! — вместо приветствия и пароля спросил Землянухин.
— Никак нет, Никодим Иваныч, службу правил! Смотрел, как положено — не текет ли в трюмах.
— Текет, да не в трюмах… Небо вон прохудилось, окаянное, — ворчал Землянухин, кутаясь в постовой дождевик. — А брезент-то сухой! Эт что — весь караул продрых?! Ах ты, зелень подкильная, дери тебя в клюз! Так-то ты службу несешь?!
— Все, дядя, была служба, да вся вышла! Революцию исделаем, войне акулий узел на глотку, и глуши обороты.
— Давай вали отсюда, племянничек! С такими сделаешь резолюцию…
Но матрос его не слышал — во весь дух по лужам мчался к заводским воротам. Землянухин привалился к носовому орудию и с наслаждением закурил, гоня из ноздрей сырость терпким дымком.
Ветер гнал по реке белые барашки, чуть видные в предрассветной темени.
Грессер уверенно поднимался по темной лестнице. На третьем этаже повернул барашек механического звонка у двери с медной табличкой:
«Старшій лейтенантъ С. Н. Акинфьевъ».
Лязгнул крюк. Акинфьев открыл дверь и изумленно отступил.
— Никий, ты?! В такую рань?! Проходи. Извини — в неглиже. — Белая бязевая рубаха широко открывала могучую густоволосую грудь, крепкие скулы были окантованы всклокоченной со сна бородкой, отчего командир «Ерша», однокашник Грессера по Морскому корпусу, походил на разудалого билибинского коробейника.
— День славы настает, — загадочно, как пароль, сообщил Николай Михайлович, досадуя, однако, что привязавшаяся с утра фраза сорвалась-таки с языка. Акинфьев, впрочем, принял ее как невеселую шутку.
Пока Грессер стягивал дождевик, шинель, стряхивал дождинки с фуражки и перекладывал наган в карман брюк, Акинфьев хлопотал у буфета, позвякивая столовым стеклом.
— А я, брат, теперь горькую пью, — объявил он, держа наполненные стаканы, — стал фертоинг[4] на рейде Фонтанки, втянулся в гавань и разоружил свой флотский мундир. Честь имею представиться — старлейт Акинфьев, флаг-офицер у адмирала Крузенштерна.[5] На службу не хожу-с. Морячки вынесли мне вотум недоверия… Ба! Да ты при полном параде.
На плечах Грессера тускло золотились погоны с тремя серебряными кавторанговскими звездочками.
— Рискуешь, однако…
— Последний парад наступает.
— Перестань говорить загадками.
— Изволь.
— Только выпьем сначала. Иначе ни черта не пойму… — Грессер пригубил водку с одной лишь целью — чтобы согреться. Акинфьев ополовинил стакан и закусил престранно — понюхав щепоть мятной махорки.
— Сережа, «Аврора» вошла в Неву и взяла на прицел Шпиц и Зимний.
— И поделом.
— Голубчик, ты пей, да разумей. Во всем Питере нет сейчас войсковой части, равной по огневой мощи крейсеру. Ты представляешь, каких дров могут наломать братишки?
Акинфьев слегка задумался.
— Четырнадцать шестидюймовок. Почти артполк. Это солидно.
— Сережа, ты всегда был прекрасным шахматистом… «Аврора» — это ферзь, объявивший шах нашему королю. Эту красную фигуру надобно убрать с доски. Убрать сегодня, нынче же!
— Как ты себе это мыслишь? — Акинфьев долил в стаканы.
— Не пей пока, ради бога. Выслушай на ясную голову. Самый опасный противник ферзя — слон, то бишь «офицер». Белый или черный, в зависимости от поля, на котором стоит королева.
— Перестань читать прописи! — рассердился Акинфьев. — Что ты задумал?
— «Ерш» получил торпеды?
— Да. Зарядили только носовые аппараты. В кормовой не стали.
— И прекрасно! И превосходно!
Грессер отставил стакан и заходил по комнате.
— Сережа, надо вывести «Ерш» и ударить по «Авроре» из носовых! И это должны сделать мы с тобой и твой механик. Кстати, кто у тебя механик?
Акинфьев плюхнулся в кресло-качалку и откинулся так, что на секунду исчез из глаз собеседника.
— Никий, пил я, а вздор несешь ты…
— Не волнуйся, Сереженька, не волнуйся… Выслушай. Я все продумал, все рассчитано по шагам и минутам. «Ерш» от «Авроры» отделяет меньше мили. Десять минут хода. Стрельба по неподвижной цели залповая. В залпе две торпеды. Дистанция кинжального удара — промаха не будет! «Аврора» ляжет поперек Невы, и весь этот сброд разбежится. Мы выиграем время. Потом придут верные войска, надежные корабли, и никаких революций. Кризис уляжется. Ты перестанешь сидеть на экваторе и снова вернешься на корабль, где раз я навсегда забудут про суд комы я совдепы. Флот снова станет флотом. И это сделаем мы: ты и я. В принципе все не так сложно. Команда сейчас носится по Питеру и делает революцию. И черт с ней, матросней! Мы справимся втроем. Механик запустит движки. Ты станешь на мостике, я — к торпедным аппаратам. Стреляю по твоей команде. Потом погружаемся, и реверс — полный назад. Впрочем, там широко, я можно развернуться: два мотора враздрай… Можно и не погружаться. Уйдем в надводном положении. При такой готовности, как у них, они не успеют открыть огонь из кормовых плутонгов.
Акинфьев, трезвея, бледнел. Он медленно вылез из качалки.
— Капитан второго ранга Грессер! В Морском корпусе меня не учили стрелять по русским кораблям.
У Грессера яростно задергалась щека, и он безнадежно пытался унять ее, прижав ладонью.
— Старший лейтенант Акинфьев! Меня тоже не учили стрелять по русским кораблям, и до сих пор я не мазал по немецким — Но зато кто-то прекрасно научил русских матросов стрелять по русским офицерам. В Кронштадте растерзали четырех наших товарищей по выпуску. Я назову их — Мелентьев-второй, Садофьев, Агафонов, Извицкий, Они погибли только потому, что носили на плечах погоны, которые вы, Акинфьев, поспешили снять.
— Что-о? — взревел Акинфьев. — Вон из моего дома! И чтоб духу твоего здесь не было!
Грессер вынул наган.
— Видит бог, — прошептал он, — я не хотел этого.
Почти не целясь, в упор он выстрелил в бязевую рубаху, четырежды нажав «собачку». Тут же повернулся и вышел в прихожую, услышав только, как за спиной тяжело рухнул бывший однокашник и жалобно зазвенело столовое стекло.
