Пока я шел в свой угол, публика безмолвствовала. Обернувшись, я увидел, как Франсуа с остекленевшими глазами поднимается на ноги и ковыляет к своему табурету, опираясь на плечо секунданта.
Но к третьему раунду он снова был свеж, как ни в чем не бывало. Он понял, что удар мой не хуже его и что я, как большинство кулачных бойцов, опасен, даже когда «плыву». Он был взбешен, улыбочка исчезла с его лица, вновь сделавшегося мертвенно-бледным, глаза полыхали черными угольями, однако осторожности он не утратил. Отступил перед моим натиском в сторону, и я, пронесшись мимо, получил жесточайший хук в ухо, а когда развернулся и ответил хуком правой, Франсуа уклонился от него нырком, отступил назад и снова ударил левой в голову. Так прошел весь раунд: он, держа правую в резерве, разукрашивал мою карточку короткими прямыми левой, а я бил по корпусу, причем большей частью промахивался или же попадал в его перчатки. Перед самым гонгом он пошел в атаку, достал меня молниеносным правым хуком в голову и получил в ответ сокрушительный левый хук в ребра.
В четвертом раунде он сделался еще агрессивнее прежнего. Он посылал удары прямой левой мне в голову и затем с той же руки наносил хук в корпус. Или делал ложный выпад левой в лицо и только в последнее мгновение бил по ребрам. Да, с этих хуков в корпус вреда немного, но хорошего-то — вовсе ничего. Да и прямые в голову начали меня раздражать. Я и так уже бы краше некуда.
Работал он с такой скоростью, что я обыкновенно не успевал парировать или уклониться, и потому, едва он шевелил левой, я наугад бил правой ему в голову. После того как несколько таких моих ударов достигли цели, он прекратил финтить, посвятив большую часть времени ударам по корпусу.
Именно тогда-то я и понял: коготок у него востер, а вот с выносливостью — хуже. То есть он умел многое, гораздо больше моего, но на себе все это испытывать никак не любил. В ближнем бою он всегда наносил три удара на один мой, но отступал всегда первым.
Так дошло у нас дело до седьмого раунда. Мне к тому времени уже здорово досталось. Левый глаз быстро заплывал, а под правым была довольно мерзопакостная ссадина. Ребра начали побаливать от ударов, пропущенных в ближнем бою, а правое ухо на глазах принимало форму капустного листа. А мой быстроногий противник помимо нескольких синяков на тулове имел лишь одну-единственную отметину — небольшую ссадину на подбородке, оставленную моим кулаком в том кабаке, с которого все началось.
Но сил терять я еще не начал: подобную колотовку я могу, так сказать, глотать, не поморщившись. Я загнал Франсуа в угол, втянув голову в плечи, сократил дистанцию и тут же отошел, ударив слева в голову.
Франсуа ответил весьма болезненным встречным правой под сердце, и тогда я еще раз ударил левой. Франсуа шагнул навстречу моему правому свингу, наступил мне на ногу, ткнул большим пальцем в глаз и, зажав мою правую, принялся своей крушить мне ребра. Рефери не выказывал никакого намерения вмешиваться в эту забаву, и потому я, от всего сердца выругавшись, рывком высвободил свою правую и сокрушительным апперкотом едва не снес Франсуа башку.
Тут смешок его перешел в рык. Он снова принялся обрабатывать мою физиономию левой. Обезумев, я бросился на него, что есть силы ударил правой под сердце — и почувствовал, как ребра его прогнулись под ударом. Он побледнел, пошатнулся и вошел в клинч прежде, чем я смог хоть что-то извлечь из своего выигрыша. Я чувствовал, как отяжелело его тело, как подгибаются его колени, но он прилепился ко мне, и рефери не собирался разводить нас. А когда я, ругаясь, наконец-то высвободился, мой очаровательный дружок, конечно же, успел вполне прийти в себя.
И тут же доказал это на деле, достав левой мой поврежденный глаз и той же левой ударив в ноющие ребра. Дальше последовал правый в челюсть, в первый раз за весь этот вечер опрокинувший меня на спину. Все это он проделал с кошачьим проворством. Раз! — два! — три! — и я на ковре.
Том Роуч заорал, чтобы я выждал счет, но я никогда не остаюсь на ковре дольше, чем нужно. Я вскочил на счете «четыре». В ушах еще звенело, слегка кружилась голова, но во всех прочих отношениях я был в порядке.
Однако Франсуа этого не понял, рванулся ко мне, но был остановлен левым хуком и повис на канатах так, что просто загляденье…
Ударил гонг.
В начале восьмого раунда я пошел вперед так же, как в самом начале, принял удар правой в переносицу, сам ударил левой по корпусу, и он снова отступил, жаля меня прямым левой. Я начал наносить боковые удары, промахнулся правой — кр-рак!
Должно быть, он впервые за весь тот вечер ударил с правой в полную силу — и как раз точно в челюсть. В следующее мгновение я вдруг увидел себя со стороны: лежу, скорчившись калачиком, на ковре, челюсть моя, по ощущениям, вроде бы напрочь оторвана, а рефери, слышу, произносит: «…Семь!..»
Уж не знаю, как мне удалось подняться на колени. Казалось, рефери где-то далеко, в тумане, милях в десяти от меня. Однако в этом тумане я различил улыбку, вновь появившуюся на лице Франсуа, на счете «девять» поднялся на ноги и устремился к этому лицу.
Крак! Кр-рак!
Уж не знаю, как именно он снова послал меня на ковер… В общем, я снова упал, и все тут. Поднялся буквально за долю секунды до того, как рефери сказал «десять», и снова пошел вперед — на одном самолюбии, толкавшем меня к Франсуа!
Он мог бы тут же меня и прикончить, да только хотел действовать наверняка — знал, лягушатник, что я и в последний миг могу быть опасен. Достал меня пару раз прямым левой, ударил правой. Я нырнул под удар, пришедшийся вскользь по лбу, и вошел в клинч, мотая головой, чтобы в ней хоть малость прояснилось. Рефери развел нас. Франсуа снова ударил в голову — осторожно, но ощутимо и погнал меня через весь ринг.
Мне оставалось только пригнуться и обороняться из последних сил.
Когда он прижал меня к канатам, мне удалось развязаться с ним, изо всех сил ударив с правой, но Франсуа ожидал этого. Уклонившись, он нанес встречный удар левой в челюсть, а за ним — правой в висок. Еще один хук левой снова швырнул меня на канаты, и на сей раз мне пришлось обеими руками ухватиться за них, чтобы не упасть. Я нырял и уклонялся, но его перчатки раз за разом били то в ухо, то в висок, вызывая гул в голове, раз от разу становившийся все глуше — пока сквозь этот гул не прорезался звук гонга.
Я отпустил было канаты, чтобы идти в свой угол, и тут же рухнул на колени. Перед глазами стояла сплошная кровавая пелена. Где-то в миллионе миль от меня ревела публика. Сквозь ее рев я услышал презрительный смех Франсуа, а затем Том Роуч потащил меня в наш угол.
— Ты, ей-богу, здорово держишь удар, — сказал он, обрабатывая мои избитые глаза, — Джо Гриму делать нечего, но лучше уж, Стив, позволь мне выбросить полотенце, а? Это же настоящее смертоубийство…
