Это было неприятно и непонятно. Группа скважин, порученных Маринову, примыкала с юга к уже известному месторождению. Там, под землей, пряталась складка, как бы погребенный, занесенный пылью хребет, и в этом хребте действительно находили нефть.
И вдруг на продолжении складки, где бурили с полной уверенностью на успех, никакой нефти не оказалось.
Маринов наблюдал еще одну группу скважин, но те были разведочные, на них не возлагали больших надежд. Их тянули от месторождения на запад, чтобы обнаружить следующую параллельную складку. Естественно, здесь уверенности не было никакой – соседняя складка могла быть ближе или дальше, с нефтью или без нее. Но предполагалось, что где-нибудь она все же есть. Скважины № 1 и № 2 должны были обнаружить склон, №3 или №4 – указать прогиб, а около скважины № 6 предполагался новый подъем и под сводом складки, возможно, нефть. И вот ничего похожего не получалось. Ни склонов, ни прогибов, ни подъемов. Песчаники и глины во всех скважинах лежали на одинаковой глубине. Подземный хребет сменился как бы подземным плоскогорьем. Возник вопрос: не прекратить ли бурение, заведомо обреченное на неудачу? Маринов с трудом добился, чтобы разведку продолжали, хотя бы для того, чтобы разобраться в структуре месторождения. Прекращать разведку стоит, когда все ясно. Здесь было что-то новое, непонятное, и Маринову разрешили довести скважины до рифов, не глубже.
Началась осень, грозная сталинградская осень. Бои шли в городе, в километре от Волги. В северной части города фашисты уже прорвались к реке. Волжскую воду они заливали в радиаторы своих машин. Над головой Маринова пролетали самолеты на запад, к Сталинграду. Им нужна была нефть. Шли мимо поезда с танками к Сталинграду. Им тоже нужна была нефть. И нефть пряталась где-то здесь, под мокрыми лугами, под речкой, под Молоканкой или Буденновкой, но Маринов не мог ее найти.
– Просто зло берет! – говорил он по вечерам Толе. – Всегда уважал я геологию, гордился своей специальностью. Знакомым рассказывал: «Мы, геологи, видим невидимое, умственным взором проникаем сквозь землю». Споры любил: у одного геолога одно мнение, у другого – другое. Твердил: «геологоразведка не конвейер, здесь каждый случай новый». А теперь вижу – несвоевременно. Именно конвейер нужен, а не споры и пробы. Нужно качать и качать нефть, трубопровод вести на фронт. Нужно много, нужно срочно… Не раздумывать, не прикидывать – точно знать, куда идти, где искать, где бурить. Стыдно мне за нашу работу! Чувствую – не умею я искать, не научился как следует.
Толя слушал, раскладывая по тарелочкам колбасу и хлеб. Он любил накрытый стол, хорошо приготовленный ужин, всегда посмеивался над Мариновым, который мог есть кое-как, на ходу, не замечая, что глотает.
– Мы же не вслепую ищем, у нас есть методы, проверенные и апробированные, – возражал Толя.
– Метод! Метод есть, конечно. Только сам посуди: пригоден ли он для конвейера? Ведь метод не прямой, косвенный, сложный, окольный… Ищем подземные резервуары, где может быть нефть, ищем складки, где могут быть резервуары, ездим в области, где могут быть складки. Хорошо в горах, там складки снаружи! А как быть на равнине, где все заглажено, складки спрятаны в глубине? Как их искать? А нефть там есть – есть в Ромнах, в Сызрани! Но, допустим, мы нашли складку. Вот к северу от нас месторождение. Тянем от него продолжение на юг. Складка должна быть, нефти нет. Ошибка? Естественные издержки производства? Сейчас, когда идет война, нет у нас времени на эти издержки! Обидно, просто зубами скрипишь!.. Думаю, думаю – ничего не могу придумать! Как во сне – хочешь ударить, а рука ватная…
Толя подвинул Маринову тарелочку:
– Ешьте, Леонид Павлович. Не надо забывать о еде.
Маринов махнул рукой.
– Мы чересчур спокойно работаем, – продолжал он. – Люди на фронтах сейчас решают судьбу человечества, а мы срываем снабжение. Ведь мы с вами снабжение срываем, Толя!
Толя с аппетитом ужинал, запивая бутерброды парным молоком.
– Вы наговариваете на себя, – сказал он. – У вас редкая болезнь, которая называется расширением совести. Бывает ожирение совести, а у вас расширение. На самом деле вы работаете как следует. Кроме того, никто не мешает вам съездить в город, посоветоваться с профессором Чегодаевым, с Шустиковым или с самим шефом. Правда, никто из них не умеет видеть под землей. Все они находят нефть таким же методом – ищут складки, чтобы найти купола, ищут купола, чтобы найти нефть. Но, в отличие от вас, никто не станет кричать о своем бессилии. Чегодаев расскажет вам, как бурят в Техасе и Иране. Шустиков объяснит, какой хороший человек был Черский. От шефа вы услышите, что геология – наука творческая, вроде медицины, и нет в ней похожих случаев, все индивидуально. Шеф – старик, он знает больше случаев, но не знает других методов разведки. Когда будут открыты новые методы, и он и вы прочтете об этом одновременно. До той поры нужно каждый день есть, спать и не терзаться понапрасну.
Маринов слушал внимательно, даже присел к столу.
– Молоды вы, Толя… – сказал он в раздумье.
Толя обиделся:
– Что значит молод? Это не возражение. Молод, но прав!
Маринов смотрел на него испытующе:
– Я имею в виду другое – вы еще молоды и, надеюсь, перемените свое мнение. При таких взглядах вы никогда не станете геологом. Геологическая разведка – это всегда открытие. Что же вы откроете, если будете ждать, пока вам подскажут новые мысли.
– А как же иначе? – спросил Толя. – А вы собираетесь самолично перевернуть всю науку?
Неделю спустя, когда Маринова вызвали в город на совещание к шефу, он понял: это совещание решит ликвидировать работы.
Экспедиция Академии наук располагалась в школе. Заседание происходило в одном из классов, где на стене все еще висела черная доска и присутствующие сидели за партами, как школьники. Маринов занял место в дальнем углу. Рядом с ним сел Толя Тихонов. Он все еще был обижен немножко и твердил: «Вот увидите, Леонид Павлович, все произойдет, как я предсказал. Вот послушаете».
Совещание открыл Геннадий Аристархович. Это был человек разносторонний, ученый с мировым именем, и внимательный педагог, и популяризатор, и блестящий оратор. Даже голос у него производил впечатление – глубокий, бархатный, проникновенный. Он говорил длинными, сложными периодами, уверенно сплетал округлые предложения с вводными и придаточными… Маринов учился у него еще в институте, глубоко уважал своего прежнего профессора, но иногда осуждал в душе за разносторонность, которая мешала Вязьмину довести до конца работы, начатые еще двадцать лет назад. Маринову не нравилось и красноречие – ему все казалось, что в сложных фразах шефа слишком много литературы и мало содержания.
