смертельно раненый заяц. Тони упал ничком, схватил ноги Мартина и бился, как в припадке.
Он заметил, что Гарри исчез, и решил, что их ведут убивать, как того убили.
Мартину едва удалось немного его успокоить. Наконец они с Джемсом взяли Тони под мышки и потащили по коридору.
У лампы Тони пришел в себя и, крепко схватив Мартина за рукав, как обезьяна, пошел сам. Мартин оглянулся на сержанта; в слабом свете он увидел в нем что-то знакомое.
Сержант спокойно и даже удивленно выдержал его взгляд. Они вышли из тюрьмы. Сержант вынул револьвер и знаком велел им идти вперед. Солдат с ним не было.
— Куда вы ведете нас? — спросил Мартин, как за несколько часов до этого спрашивал Гарри.
— К следователю, — коротко ответил сержант. Услышав звук его голоса, Мартин и Джемс оглянулись, словно пораженные молнией.
Да — это был Дюваль!
— Я говорил тебе! — с досадой сказал Джемс. Мартин не отвечал ему.
— Куда вы нас ведете, товарищ? — повторил вопрос Мартин.
— Не говорите так громко! — ответил Дюваль. — Мы идем в порт. У меня есть паспорта для вас. Я дал один паспорт Гарри. Теперь тихо.
Они перешли несколько улиц.
— Кроме того, у меня есть приказ отвести вас в следственное отделение при гавани. В Англии все можно сделать за деньги.
— Но нас все равно арестуют, — сказал Мартин. — Те же филеры, которые продали вам паспорта и ваши сержантские лычки, выдадут вас, когда мы будем подниматься на пароход.
— Я это знаю, — сказал Дюваль. — Мы не пойдем туда, где нас ждут. Я условился с филерами, что они получат от меня оставшиеся деньги, когда мы сядем на пароход. Следовательно, они нас ждут в гавани. Но мы сядем на поезд и поедем катером в Гамбург…
Через шесть часов после этого, когда Мартин, Джемс и Тони уже отплывали на борту катера, Дюваль отправился на поиски Гарри. Он начал с того, что отыскал ту улицу, где Гарри сбежал, и пошел дальше, разглядывая лавки.
Вскоре он нашел то, что ему было нужно.
В маленьком магазинчике, где продавали одежду, ему сказали, что сегодня одна девушка купила мужской костюм. Дюваль попросил описать ее внешность и двинулся дальше.
Он заходил по очереди во все номера и расспрашивал о парочках. Никаких результатов.
Затем у одной из дверей он увидел полисмена и коляску. Дюваль закурил сигару, сунул руки в карманы и подошел к двери. В коляске лежало что-то похожее на тело, покрытое брезентом. Дюваль уже взялся за щеколду на дверях.
— Что там такое? — небрежно спросил он у полицейского, протягивая ему портсигар.
— Отравились какие-то дураки, — ответил полисмен, — парень с проституткой. Поставили чайник на уголь и заснули.
Дюваль сделал шаг вперед и поднял край брезента.
С коляски на него посмотрело мертвое лицо Гарри. Дюваль постоял еще секунду, потом, словно передумав, повернул туда, откуда пришел.
В районном адресном бюро за № 417 заказчику выдали адрес доктора химии профессора Мессеби.
— Кто вы такой? — спросил Сашко, обращаясь к дегенерату.
— Ах, дорогой мой, ужес, ужес! Моего папашу, генерала Сильницкого, вы знали, вероятно — друг покойного императора, убили большевики, и двух моих братьев на моих глазах.
Лицо Сашко передернулось, но он промолчал.
— Вот, у меня есть документы, вот… вот рекомендательное письмо императрицы Марии Федоровны.
Сашко взял «рекомендательное письмо императрицы Марии Федоровны» и начал читать.
Дегенерат тем временем рассказывал, как он сидел в Че-Ка, как ему удалось сбежать, и не жалел выражений по адресу большевиков. Сашко кончил читать. Кончив читать, он аккуратно сложил письма и швырнул их дегенерату в лицо.
Дальше он немного разошелся, стукнул кулаком по столу и крикнул:
— Ты куда попал, сукин сын? Вон отсюда, сволочь!.. (Здесь Сашко во второй раз за этот день воспользовался сакраментальной формулой.)
Субъект сник и стал пятиться к двери.
— Я, я ничего, извините, товарищ, я сам демократ, я сам революционер, два раза в тюрьме…
— Вон! — закричал Сашко и приподнялся со стула. Субъект дрожащими руками открыл дверь и ускользнул прочь.
Сашко вскочил и дважды прошелся по комнате. В эту минуту постучали снова. Вошел высокий крепкий человек с мрачным выражением лица. Вся кожа у него на лице, словно оспинами, была покрыта мелкими пятнышками.
— Садитесь, товарищ.
На худом лице появилась теплая улыбка. Он сел.
— Говорите, что нужно!
— Я солдат, — начал тот. — Родился под Владивостоком. Меня вместе с другими послали еще в ту войну в Марсель с экспедиционным корпусом. Сидел в окопах, ходил в атаку два года. Просился в Россию — не пускают. Сидел в карцерах раза четыре. Приходилось снова идти в окопы. В 17 году узнали, что в России революция. Не захотели воевать и мы. Устроили митинг. Тогда нас погнали на передовые позиции, сзади расстреливали из пулемета. Выбили почти половину. Меня ранили пулей из французского пулемета в руку. Затем нас загнали в концентрационный лагерь. За каждое слово беспощадно пороли. Во Франции бьют не хуже, чем избивали в царской России. Бьют, отливают водой и снова бьют. Доктор следит, чтобы не забили насмерть. Лагерь был такой: сами должны были вырыть ямы, ямы обнесли колючей проволокой. В этих ямах мы жили полгода. Еды почти не давали. Покорившихся направили служить у Колчака и Деникина.
Меня били шесть раз, я не хотел ехать. Потом меня и еще нескольких послали в Конго мостить дорогу.
Солдат остановился. Затем указал рукой на свое лицо, испещренное пятнами.
— Знаете, что это такое? Над нами стояли негры с нагайками. Когда в жару упадешь от солнца, бьют, пока не встанешь. Заболеешь — просишься к доктору — бьют, пока не признаешься, что здоров. Я подцепил малярию. Меня били, заставляли работать. Однажды я не смог встать. Пришел унтер и велел идти работать. Я хотел подняться и не смог, сколько он ни бил меня нагайкой. Тогда они привязали меня к дереву. Под деревом был муравейник. Лицо и все тело мне смазали сахаром.
Несколько товарищей там умерли. И я бы оттуда не выбрался, если бы не один товарищ, проезжавший по той дороге…
Солдат снова остановился.
— Я был в величайших боях мировой войны. Все это ерунда по сравнению с тем, что я пережил впоследствии.
Руки его задрожали, и из горла вылетел какой-то дикий болезненный крик.
— Я никогда не плакал — вы можете мне поверить!
Он, содрогаясь всем телом, издавал урывками какие-то волчьи звуки.
Оба сидели молча.
— Вы не знаете, кто вас освободил? — спросил Сашко.
Солдат молчал. Спазматические корчи корежили его горло.
Наконец
