— Кто может лишить её этого права?
— Ману… — набожно начал гость.
— То есть комментарии и прибавления к нему браминов, — горячо перебил доктор.
— Признанные, принятые и утверждённые Советом Великих Братьев, — жёстко отрезал индус. — Как бы то ни было, чандала живёт в условиях, доступных не всякому брамину.
— Дальше? — выронил доктор.
— С этим можно было бы мириться, если бы чандала была развлечением, игрушкой брата, перед заслугами и знаниями которого бледнела бы эта маленькая слабость… Но это не так…
— Да, слава Богу, это не так, — вставил доктор, с презрением слушавший последние слова гостя.
— Возгласить Господу славу никогда не лишне, а для мудреца никогда не поздно! — возразил гость. — Но… быть может, брат позволит мне высказаться и не будет перебивать, как ученик, выскочивший на свет после шести недель низшего посвящения?
— Позволю… в том случае, если ты без обиняков скажешь, что тебе нужно? — сухо ответил доктор.
— Стхула-шарира[11] чандала! — медленно отчеканивая слова, сказал индус.
— Для какой цели? — спросил доктор, видимо стараясь сдержать невольно волнение.
— Для того, чтобы освободить скованную им и линга-шарира[12] божественную сущность и приобщить её к нирване.[13]
— Повторяю, зачем?
— Затем, чтобы обречённая на смерть, на вырождение, кровь уцелевшего отпрыска отжившей расы не тормозила здесь, на земле, развитие и путь нашей расы.
— Но ты же знаешь, что наша раса не закончит развития человечества? Ты знаешь, что мы, сыны пятой расы, должны будем также уступить расе шестой, а ей на смену придёт седьмая, которой суждено завершить род человека.
— Что ж из этого?.. Когда я увижу первого представителя шестой расы, я так же буду заботиться о расчистке ему пути от остатков нашей расы.
— Но себя ты оставишь в покое? — с горечью перебил доктор.
— Двиджас[14] не боится времени и смерти. Ты знаешь не хуже меня, хотя и потерял сам этот дар.
— Ну, это покажет время! — возразил доктор. — Брат, — голос его зазвучал звуками неподдельного чувства. — Брат, не руководит ли тобой величайший враг человека — гордость?.. Не говорит ли в тебе инстинктивная вражда арийца к парии? Брат, девушка, про которую ты говоришь, чандала телом, но духом она не уступит сакки-нанака…[15] Я, понимаешь, я должен думать прежде, чем ответить на вопросы, которые она иногда задаёт.
— Духовное совершенство останется при ней и за гробом, а ум её… Тем хуже для неё. Сакки-нанака стремится стать гуру-нанаки.[16] А гуру-чандала лишний тормоз в борьбе с отжившей расой и её отбросами. Кто может поручиться, что гуру-чандала, вооружённый знанием, не соберёт вокруг себя развеянных по всему миру чандала всех племён, чтобы поднять знамя борьбы с господствующей расой, обратив против неё не только «Гупта-Виддья», но и собственное её оружие — цивилизацию? Подумал ли брат-европеец о последствиях своего поступка, когда десять лет тому назад отказался подчиниться распоряжению старшего брата, которому стоило лишь захотеть, и… Ты сам знаешь, что могло бы произойти.
Доктор взволнованно поднялся со своего места и, скрестив руки, впился взглядом в лицо собеседника.
— Представляешь ли ты себе, к чему привёл твой безрассудный поступок? — продолжал тот спокойно. — Знаешь ли ты, что от Сиккима до мыса Коморина, в самой глубине джунглей и на склонах гор, узнали о твоём поступке и за десять лет сложилась и крепнет среди чандала легенда, что за вершинами «Небесных гор» растёт под руководством великого Риши царица париев, которая разрушит-де законы Ману и, — голос индуса задрожал глубоким негодованием, — и уничтожит касты!.. И кто же руководитель этой стаи грязных, выродившихся животных? Наш брат, брат величайшего на земле посвящения!.. Махатма[17] в роли предводителя париев! — с невыразимым презрением закончил гуру.
— Брат! — возразил доктор взволнованно. — Десять лет назад, когда перед тобой, которому достаточно поднять веки, чтобы толпа потеряла рассудок, перед тобой в пыли, покрытое синяками, закрывая избитую голову слабыми детскими руками, корчилось беззащитное, крошечное существо… Что было в сердце твоём, когда язык твой повернулся, чтобы отдать её тупой, бессердечной, безжалостной стае людей?
— Не в сердце, а в разуме, да, в разуме, да, в разуме, — сурово перебил доктора индус. — В разуме у меня, были, есть и будут слова, которые говорил избранным Багават[18] во все времена, начиная с медно-красных сыновей третьей расы и кончая великим иудеем, взятым в убежище великих посвящённых во время вавилонского плена: «Пусть гибнут многие, лишь бы немногие избранные закончили развитие, достигли совершенства».
— Брат!.. Так ли говорит религия?
— Satyat nasti paro dharma![19] — ещё суровее, с глубоким непоколебимым убеждением возразил посвящённый.
— Неправда! — горячо воскликнул доктор. — Неправда! Нет религии выше любви!.. И ты знаешь, не будь последней, не было бы ни жизни, ни света, ни движения… Не было бы земли и солнца. Ибо истина не исключает покоя, безразличия, и не ей было вывести вселенную из мёртвого небытия!
— Быть может, это было бы и лучше! — угрюмо проворчал посвящённый.
— Брат?! — с ужасом крикнул доктор.
— Брат? — так же вопросом ответил пандит.
Дорн, не пытаясь уже справиться с дрожью, в страхе глядел, как эти два человека обдавали друг друга лучами своих страшных, фосфоресцирующих глаз.
Старый индус первый опустил веки.
— Я пришёл сюда не для религиозных диспутов, — сказал он, понизив тон. — Я пришёл узнать, подчинится ли брат решению?
— Какому? — упавшим, усталым голосом перебил доктор.
— Тому, которое было отдано мною… десять лет назад.
— Никогда! — с негодованием перебил доктор.
— Мы… облегчим её переход в другой мир… Сделаем этот переход для неё незаметным и сладким.
— Никогда! — повторил доктор ещё твёрже, и в голосе его прозвучала железная угроза. — Никогда… По крайней мере, до тех пор, пока это зависит от меня.
— Значит, ты становишься в открытую вражду к братьям? — угрожающе спросил индус.
— К братьям — нет!.. Даже к тебе — нет… Разве мы оба с тобой не перешагнули давно это? Разве мы оба не стоим уже на ступени, к которой неприменимы понятия: «вражда», «соревнование», «зависть»? Но, поскольку это зависит от меня, я все силы, данные мне знанием старшим и младшим, посвящу на то, чтобы не допустить этого дикого, бесчеловечного дела во славу национальной вражды, во славу фанатизма, во славу… браминов!
