— А я подумал, что ваш отец сам владел ранчо.
— Решили, что я — богатенькая дочка?
— Ничего подобного! — вспыхнул он. — Просто вы — выпускница Йеля и так превосходно держитесь в седле… — Том вспомнил Сару. Он был сыт по горло богатыми девицами и заключил, что Сэлли такая же.
Сэлли рассмеялась, но смех прозвучал горько.
— Мне приходилось биться за каждую малость в жизни. Это касается в том числе и Йеля.
Том покраснел еще сильнее. Он понял, что судил опрометчиво: Сэлли вовсе не похожа на Сару.
— Несмотря на свои недостатки, отец был замечательным родителем. Научил ездить верхом, стрелять, считать поголовье стада, лечить и стричь скот. Когда он умер, мама переехала в Бостон, где у нее жила сестра. Работала официанткой в «Красном омаре», чтобы как-то меня поддержать. Я пошла в Фрамингемский государственный колледж, потому что после своего убогого образования в бесплатной школе не могла бы учиться ни в каком другом месте. Потом мама умерла. От аневризмы. Все случилось очень неожиданно. Во всяком случае, для меня. Словно конец света. А затем произошло кое-что хорошее: к нам пришла преподавательница антропологии, которая показала мне, насколько интересно учиться. И поверила в меня — поняла, что я не просто тупая блондинка. Она советовала мне стать врачом — я уже занималась на подготовительных медицинских курсах, но внезапно увлеклась биологической фармакологией и таким образом пришла к этнофармакологии. Просидела всю задницу, но поступила в Йельский университет. И там впервые встретилась с Джулианом. Никогда не забуду того дня. Он рассказывал на факультетской вечеринке забавнейшие истории. Я присоединилась к остальным и стала слушать. Джулиан говорил, как ездил в Копан. Он был таким… сногсшибательным! Словно ученый прежних времен.
— Ну еще бы, — хмыкнул Том.
— А теперь вы расскажите о своем детстве, — попросила Сэлли.
— Я бы предпочел о нем не говорить.
— Так нечестно. Том вздохнул:
— У меня было очень скучное детство.
— Что-то не верится.
— С чего начать? Мы были, как говорится, рождены для жизни в поместье. Огромный дом, бассейн, повар, садовник, постоянный управляющий, тысяча акров земли. У отца на нас были большие планы. Он собрал целую полку книг, как поставить на ноги детей, и прочел все до единой. И во всех говорилось, что надо начинать с больших ожиданий. Когда мы были еще совсем маленькими, он крутил нам Баха и Моцарта, а в комнатах развесил репродукции картин старых мастеров. Когда учились читать, развесил по всему дому наклейки со всевозможными словами. Я просыпался и первое, что видел: «зубная паста», «кран», «зеркало» — слова таращились на меня изо всех углов. В семь лет каждый из нас должен был выбрать какой-нибудь музыкальный инструмент. Я захотел играть на барабане, но отец настаивал на чем-нибудь классическом. Пришлось музицировать на фортепьяно. Вернон учился на гобое, Филипп — на скрипке. И по воскресеньям, вместо того чтобы идти в церковь — отец был убежденным атеистом, — мы одевались и давали ему концерт.
— Боже!
— Вот именно: «Боже!» То же самое со спортом. Каждый из нас должен был выбрать свой вид спорта. Не ради забавы и не для развития, а чтобы преуспеть. Мы учились в лучших частных школах. У нас был поминутно расписан каждый день: уроки верховой езды, домашние учителя, личные спортивные тренеры, футбол, теннисные лагеря, компьютерные лагеря, лыжные походы в Таос и Кортина-д'Ампеццо.
— Какой ужас! А ваша мать? Что она собой представляла?
— У нас было три матери. Мы братья только наполовину. Можно сказать, что отцу не везло в любви.
— И всех вас троих он оставил при себе?
— Макс всегда получал то, что хотел. Разводы были некрасивыми. Матери играли в наших жизнях небольшую роль. Моя умерла, когда я был совсем маленьким. Отец намеревался воспитывать нас самостоятельно и не терпел никакого вмешательства. Поставил себе цель вырастить трех гениев, которые изменят мир. Сам выбирал нам карьеру, даже подружек.
— Сочувствую. Какое ужасное детство…
Том поерзал в гамаке. Его неприятно кольнуло ее замечание.
— Я бы не назвал Кортина-д'Ампеццо на Рождество ужасным местом. Все-таки такое воспитание нам кое-что дало. Я полюбил лошадей. Филипп влюбился в искусство Ренессанса. А Вернон… он ощутил любовь к бродяжничеству.
— Так он и подружек вам выбирал?
Том пожалел, что упомянул об этой детали.
— Пытался.
— И как, удавалось?
Том чувствовал, что краска опять заливает щеки, но никак не мог себя перебороть. Он вспомнил Сару — такую блестящую, красивую, совершенную, талантливую и богатую.
— Кто она была? — спросила Сэлли. Женщины всегда все чувствуют.
— Девушка, с которой меня познакомил отец. Дочь его товарища. Смешно, но было время, когда наши желания совпадали. Я уехал с ней, и мы обручились.
— И что произошло потом?
Том внимательно посмотрел на Сэлли. Откуда в ней такой неподдельный интерес и что он означает?
— Не сложилось. — Он не стал объяснять, что застукал невесту в своей постели с другим мужчиной. Сара тоже получала все, что хотела. «Жизнь коротка, — говорила она. — Я хочу испытать все. Что в этом плохого?» И ни в чем себе не отказывала.
Сэлли по-прежнему испытующе смотрела на него.
— Ваш отец неплохо потрудился, — наконец проговорила она. — Он мог бы сам написать книгу, как воспитывать детей.
Том рассердился. Понимал, что не стоит это говорить, но не сдержался:
— Отцу бы понравился Джулиан.
— Простите, не поняла. — Сэлли смотрела на него во все глаза.
А Том, позабыв о здравом смысле, продолжал:
— Я хочу сказать, что отец желал, чтобы мы стали такими, как Джулиан. В шестнадцать окончил Стэнфордский университет, знаменитый профессор из Йеля, гений в подлинном смысле слова, как вы изволили выразиться.
— Считаю ниже своего достоинства отвечать! — возмутилась Сэлли. Ее лицо побагровело от злости. Она схватила роман и снова начала читать.
Филиппа привязали к дереву, руки скрутили за спиной. Черные мушки ползали по каждому открытому дюйму его тела, тысячи заживо поедали лицо. Он никак не мог бороться, когда насекомые забирались к нему в глаза, в нос, в ушные раковины. Тряс головой, старался проморгаться, скинуть с лица, но все напрасно. Веки настолько распухли, что почти закрылись. Хаузер с кем-то вполголоса говорил по спутниковому телефону. Филипп не разбирал слов, но уловил напористый тон. Он закрыл глаза. Ему все стало безразлично. Хотелось одного — чтобы тюремщик как можно скорее прекратил его мучения. Желал спасительной пули в лоб.
Льюис Скиба сидел за столом и смотрел в окно на юг, где на горизонте громоздились пики Манхэттена. Хаузер не звонил четыре дня. А до этого просил хорошенько все обдумать. В это время они пережили самый печальный период за всю историю компании. Акции упали в цене до шести долларов, Комиссия по ценным бумагам и биржевым операциям прислала повестку о вызове в суд[30] и арестовала все компьютеры и жесткие диски корпорации. Сукины дети забрали даже его компьютер. Ничем не сдерживаемые «медведи» продолжали безумствовать. Журнал Администрации по контролю за продуктами питания и лекарствами официально объявил провальным проект флоксатена. Рейтинги «Стэндард энд Пур»[31] низвели ценные бумаги «Лэмпа» до уровня хлама. И впервые пошли разговоры о главе 11[32].
