– Живуч, однако, дядя, – услышал он далекий, будто бы вышедший из-под земли гортанный, с акцентом голос…
В ответ раздался злорадный смех.
– Это состояние – временное. Хороший русский – мертвый русский.
Через несколько минут Грицука бросили на камни; от боли и секущего жара, обварившего ему позвоночник, он застонал, выгнулся спиной, хлопнулся о камни, в следующий момент его окатили ледяной водой, которую в куске резиновой камеры принесли из Пянджа.
– Это чтоб жарко не было, – засмеялся кто-то довольно.
Грицук по-рыбьи захлопал ртом, давясь, захлебываясь воздухом, водой, кровью, еще какой-то дрянью, очутившейся у него во рту, захрипел. Хрип подавили вторым ведром воды, потом на Грицука вылили третье, жар внутри угас, холод пробил все тело до пяток, выстудил в костях мозг. Он выплюнул воду изо рта и, выплывая из красного, а сейчас присыпанного нехорошей тусклой пудрой, марева на поверхность, открыл глаза.
Из груди сам по себе выколотился кашель, боль немного отступила. Прапорщик застонал, повозил рукою по камням, ища свой автомат.
Он лежал на каменном слоистом пятаке, белом от изморози – камни черно дымились лишь под телом Грицука, там, где на них попала вода, – вокруг шелестящей стеной вставали густые мерзлые камыши. Стебли, украшенные коричнево-мышастыми метелками, подрагивали, отзываясь на каждое движение воздуха. Грицук заметил это движение глазами, дернулся. Спросил, переведя взгляд в хмурое розовато-серое чужое небо:
– Где?
Люди, стоявшие вокруг него, захохотали.
– В аду, где же еще!
Он прислушался, стараясь пробиться сквозь нудный медный звон, поселившийся в ушах, и засечь стрельбу, сориентироваться по ней – слышна ли? Нет, ничего, кроме звона в собственных ушах, он не слышал, только звон, звон да звон – легкий, вызывающий рвоту и слабость. Грицук застонал.
Около него столпились люди, одетые в халаты, куртки, в чалмах, в тюбетейках, в шапках – кто в чем, один даже нахлобучил на голову большую солдатскую каску, украшенную проволочно-тонкой, нарисованной краской, звездой, – каска была старая, командирская, вполне возможно, привезена с войны, сидела она на голове душмана, будто ночной горшок. Не хватало только к этому горшку ручки.
– А может, ручка внутри? – неожиданно просипел Грицук, раздвинул губы в страшной окровяненной улыбке. Губы у него были рассечены, изгрызены до мяса, почернели, но боли он не чувствовал – эту боль у него перебивала другая.
– Клиент дозрел, – объявил душман в барашковой, из серого меха, полковничьей папахе, с резным, будто из кости тонкоскулым лицом и аккуратным артистическим ртом, передвинул на живот кожаную скрипучую кобуру с пистолетом. – Давай, Масуд, – он повернулся к пареньку, перетянутому новеньким, остро пахнущим свежей кожей ремнем, пареньку, заменившему погибшего памирца. – У тебя умер командир, кафиры отняли у него жизнь… Мсти!
Грицук невольно зажмурился, застонал – он понял, что сейчас будут делать эти люди, в глотке у него сбились в теплый соленый ком слезы, он сглотнул их. Рукою пощупал пояс – есть ли там пистолет? Ни кобуры, ни пистолета на поясе не было. В кармане куртки тоже не было.
Из горла прапорщика вырвался шипящий слезный звук, он зашевелил губами, пытаясь что-то произнести, но голос пропал, язык, губы не слушались Грицука, шипение повторилось. Наконец прапорщик справился с собой, попросил униженно:
– Дайте мне пистолет, я застрелюсь!
Душман в серой барашковой папахе захохотал, потом оборвал смех, враз становясь хмурым, покачал головой:
– Ты что, смеешься над нами?
– Не мучайте меня, – попросил Грицук.
– Ты слишком легко хочешь уйти из жизни. Не получится. Аллах нам не простит, если твоя смерть будет легкой, – душман сжал губы, повернулся к растерянному черноглазому Масуду, нервно перебирающему что-то на поясе, повел подбородком на прапорщика: – Ну, чего же ты?
У Масуда по лицу пробежала судорога, он гулко сглотнул слюну – никогда еще не пытал людей, ему было боязно, но тем не менее, боясь опозориться, он боком подступил к прапорщику. В глазах у Масуда неожиданно вспухли слезы, подбородок, которого еще не касалась бритва, обиженно задрожал, словно бы душман этот хотел спросить, почему начинать казнь выпало ему, а не кому-то еще, в это время Масуда отодвинула в сторону маленькая цепкая рука, и вперед выдвинулся одетый в лохмотья мальчишка. Обут он был в «вареные» резиновые боты, ладно сидевшие у него на ногах, через плечо был перекинут тяжелый автомат – взял «калашников» у убитого душмана, – прокричал громко и радостно, будто весенний скворец, удачно устроивший свое гнездо:
– Дай я! Можно я?
Это был Абдулла, кишлачный «бачонок», пацанок с землистыми растрескавшимися ногами, которого еще совсем недавно пытался обиходить, подбодрить Панков, – голодный, злой, холодный, забитый, – Абдулла улыбнулся мстительно и глянув на поверженного прапорщика, азартно поцокал языком.
Душман в барашковой папахе с интересом посмотрел на него и согласно наклонил голову:
– Давай! Разрешаю.
Абдулла проворно метнулся к прапорщику, выдернул из-за пазухи ржавую четырехзубую кошку с привязанной к ней бечевкой – кошка была заранее приготовлена у этого сметливого мальчишки, – и ловко кинул кошку, целя ею Грицуку в разъем ног. От удара Грицук вскрикнул.
– Не ори, – деловито сказал ему Абдулла, – рано! Орать позже будешь. Все еще впереди.
– Орать он не будет, – сказал Абдулле душман в барашковой папахе, – есть средство, чтобы он не орал.
Абдулла готовно улыбнулся, показывая, что он знает это средство. Душман некоторое время с интересом поглядывал на пацаненка, потом лицо его тронула горькая улыбка, он покопался в полевой сумке, висящей у него на боку, достал оттуда моток клейкой, глинистого цвета ленты, протянул Абдулле:
– Залепи ему рот.
Тот зубами вцепился в край ленты, дернул за уголок, с треском отслаивая ленту от бобины, потом по-собачьи потянул головой вверх.
– Особо не разбегайся, – предупредил его душман в барашковой папахе, – ленты мало.
– Вижу, муалим, – Абдулла ловко перехватил ленту грязными цепкими пальцами, – я чуть-чуть, много не буду, – зубами он надсек ленту посередине, потянул концы в разные стороны. С лентой он справился по-зверушечьи проворно, разъял ее, оставив неровный, с «зубчиками» след.
Командир в барашковой папахе одобрительно покивал – ему начал нравиться ловкий, ничего не боящийся независимый пацаненок, Абдулла рукавом отер Грицуку губы, чтобы лента не легла на мокрое, поморщился, когда ткань впитала в себя кровь, проступившую у Грицука изо рта и ловко наложил ленту ему на лицо. Склеил рот – вначале прилепил одну половинку, потом другую. Лента прочно стянула прапорщику губы, он замычал потрясенно, глухо, закрутил головой, пытаясь раздвинуть рот, ухватить зубами клок ленты, порвать, прокусить липучку, но все было тщетно, испуг проступил на лице Грицука, по лбу его, по щекам потек обильный мертвенный пот.
