— Он все еще отрицает? — усмехнулся Дзержинский.
— Отрицает и… посмеивается. Люблю, говорит, неожиданные приключения: будет что описать в английских газетах. Богачом, говорит, вы, большевики, меня сделаете. Обещает Денисову подарки из Англии прислать — так много, мол, заработает на нас денег…
— Из Англии?.. — живо переспросил Феликс Эдмундович и почему-то загадочно усмехнулся.
— Очевидно, надеется, что мы его вышлем на родину, — высказал я эту догадку.
— Ладно, — закончил беседу Дзержинский. — Прошу вас, Кузин, в десять утра быть у меня.
…В назначенный час я явился к нему.
Никита Денисов ввел своего подследственного. Эркварт шел, опираясь на трость. В другой руке у него была пегая, под цвет пальто, мерлушковая шапка. Войдя, он учтиво поклонился Дзержинскому.
— Садитесь, — указал Феликс Эдмундович на кресло у стола.
Эркварт и Денисов уселись друг против друга. Улыбнувшись Никите, словно тот был его старым приятелем, иностранец вынул из кармана кожаную записную книжечку и что-то занес в нее тонким карандашом.
— Вы что это записываете? — полюбопытствовал Дзержинский.
— О-о, блокнот журналиста — это шкатулка памяти! — охотно вступил в разговор сотрудник «Таймса». — Я записал быстро, стенографически. Это касается лично вас, мистер Дзержинский. Я написал тут: высокий, худой, в солдатской шинели, наброшенной на плечи, потому что в кабинете у вас холодно. Солдатская гимнастерка с широким воротником на две пуговицы. Изможденное — от переутомления, наверно? — тонкое лицо… А вот теперь, когда вы начали говорить, я отмечу, что у знаменитого мистера Дзержинского слегка надтреснутый голос… Это от природы или вы много курите?
Он держал себя как опытный разбитной газетчик, берущий интервью, и меньше всего походил на арестованного преступника.
— Вы чрезвычайно любопытны, — усмехаясь, прервал его Дзержинский. Он не без интереса, так же как и я, наблюдал за этой заморской птицей.
— Это моя профессия — любопытство!.. — галантно объяснил Эркварт. — Знаете, мистер Дзержинский, каждый англичанин, отправляясь за море, меняет только климат, но не свой характер и профессию, — изрек он сей афоризм.
— Почему? Это не так, — с молчаливого согласия Дзержинского вставил свое слово Никита Денисов. — Политический свой характер вы меняли. Чем же объяснить иначе, что вы, Антонио Джельби, состоя при ставке Николая Второго, были… всем это известно… на стороне царя и его политики, а став приятелем Керенского, называя уже себя Сиднеем Джексоном, сделались сразу же неразлучным советником ЦК эсеров? Что ж это выходит: меняетесь или не меняетесь?
— Вы думаете — я изменил себе? Нет.
— Совершенно верно! — сказал Дзержинский. — Совершенно верно. И царь, и кадеты, и эсеры — все они против свободы русского народа, и господин Эркварт готов чем угодно и как угодно способствовать врагам нашего народа. Вы не изменили себе, господин Эркварт. Совсем, конечно, другой вопрос, кому вы…
И, как в ночном разговоре, он усмехнулся, оборвав начатую фразу, непослушно соскочившую с языка, и тотчас же добавил:
— Вы, иностранцы, выступаете против нашего народа, против нашего революционного государства. Выступаете — я подчеркиваю это слово. И выступаете на нашей территории, на нашей! Вы знаете, господин Эркварт, о чем я говорю. Отлично знаете. Для нас — вы государственный преступник и должны быть судимы по нашим законам. Следователь предъявил вам доказательства, мы изобличили вас, но вы, как добродетельный ангел, все отрицаете.
— Феликс Эдмундович! Он так думает: разговор — серебро, а молчание — золото… — раздосадованный Денисов даже привстал с кресла.
— Но кстати, зачем, например, пересылать золото на Дон генералу Каледину? — спросил Дзержинский. — Мы и это знаем, Эркварт. Впрочем, это знает не хуже нас и ваше посольство.
— Не понимаю, — пожал плечами англичанин. — Я не имею чести состоять в посольстве.
— Это мы тоже знаем. Не состоите в посольстве, но надеетесь на него?
— Возможно, — усмехнулся Эркварт.
Он спрятал записную книжечку и карандаш и, сложив руки на серебряном набалдашнике трости, внимательно слушал Дзержинского. Снова и снова ему был перечислен ряд активных антисоветских действий, участником которых он был.
— Все то, мистер Дзержинский, — с улыбкой отвечал он, — что вы называете «обвинениями», на мой взгляд, есть лишь политические разногласия. Разве я их отрицаю? Но на Западе за это не судят. Вы сторонник одной истины: истины мистера Ленина, а я — другой истины. Что ж, бояться мне из-за этого, дрожать, хоть я и нахожусь сейчас в вашей грозной ЧК?
— Если хотите — бояться, дрожать, да!.. — горячо воскликнул Дзержинский. — И не потому только, что есть ЧК… Есть гораздо большее в мире: Ленин и его правда!
— Я не отрицаю значения Ленина. И многие западные государственные деятели не отрицают.
— И боятся, дрожат! Не верите, Эркварт? — спросил Дзержинский и неожиданно саркастически продолжил: — Рассказывают, что Пифагор… он, как известно, был язычник… открыв свою знаменитую теорему, принес в жертву Юпитеру сто быков. С тех пор, говорят, все скоты на земле дрожат, когда открывается новая истина!
Мы с Денисовым искренне расхохотались. Эркварт сделал вид, что именно в этот момент ему потребовалась кожаная книжечка — записать слова грозного большевика, и он обидчивым тоном сказал:
— Пифагор — это, конечно, иносказательно. Браво, браво, мистер Дзержинский! Вы имеете в виду истину Ленина… Та-ак… Ну а мы в Европе…
— Помилуйте, — иронически возразил Феликс Эдмундович. — Разве вы можете пожаловаться, что вас кто-нибудь здесь оскорбил?.. Однако, — перешел он на другой тон, — я ведь хотел сказать вам и кое-что другое. Не думаю, чтобы вы возражали против того, что я скажу.
— Хотел бы этого, мистер Дзержинский…
— Товарищ Денисов, — обратился к нему Феликс Эдмундович. — Напишите краткое постановление об освобождении господина Эркварта!
— Да-а?.. — вскрикнул от неожиданной радости журналист.
А Никита Денисов остолбенел:
— Не понял я, Феликс Эдмундович…
— Очень просто: об освобождении, — повторил Дзержинский. И, обращаясь уже к оживленно заерзавшему иностранцу, продолжил: — Господин Эркварт, ваше посольство обратилось с просьбой к Советскому правительству о вашем освобождении. Вот официальное письмо, — указал он на пакет, лежавший на столе. — Здесь ничего, правда, не говорится о вашей невиновности, и это умно…
— А о чем же там говорится?
— Там говорится об обмене вас на одного нашего весьма уважаемого товарища, большевика, старого революционера. Его не выпускали на родину, в Россию, а месяц назад ваши власти посадили его в тюрьму. И вот теперь…
