— Боже мой — ведь это имя упоминает Конвей!
— Да, хотя возможно и совпадение. В любом случае это еще не доказательство — профессор родился в тысяча восемьсот сорок пятом году. Так что ничего особенного.
— Все равно странно, — заметил я.
— Что да то да.
— Удалось ли тебе напасть еще на чей-нибудь след?
— Нет. К сожалению, список имен очень уж короткий. Я не нашел упоминаний об ученике Шопена по имени Бриак, хотя не факт, что такой не существовал. Если разобраться, то Конвей вообще поскупился на имена. Из пятидесяти с лишним лам Шангри-ла он называет одного или двух. Кстати, разузнать что-нибудь о Перро и Хеншелле тоже оказалось невозможным.
— А как насчет Маллинсона? — спросил я. — Пытался ли ты узнать, что произошло с ним и с этой девушкой-китаянкой?
— Дорогой мой, конечно, пытался. Как ты, наверное, помнишь, рассказ Конвея обрывается на самом неудачном месте — в тот момент, когда они вместе с носильщиками покидают долину Голубой луны. Что происходило дальше, Конвей не мог или не захотел рассказать. Может, и рассказал бы, будь у нас больше времени. Видимо, произошла какая-то трагедия. Неимоверные трудности в пути, нападение разбойников, предательство провожатых… что случилось на самом деле, мы едва ли теперь узнаем, но Маллинсон до Китая не добрался — это можно утверждать определенно. Поверь, кого я только не расспрашивал. Сначала я попытался проследить, по каким маршрутам отправлялись в Тибет крупные партии товаров — прежде всего из Пекина и Шанхая, — и натолкнулся на глухую стену. Это, конечно, еще ни о чем не говорит, потому что ламы, безусловно, позаботились сохранить в секрете свои способы доставки импорта. Затем я решил попытать счастья в Тациен-фу. Гиблое место, эдакая торговая точка у черта на куличиках, где китайские кули из Юньнаня перегружают мешки с чаем для отправки в Тибет, добраться туда адски трудно. Ты сможешь прочитать об этом в моей новой книге. Европейца там редко встретишь. Люди, с которыми я разговаривал, были корректны и приветливы, но никаких сведений относительно появления Конвея и его спутников я не обнаружил.
— Значит, остается непонятным, каким образом сам Конвей добрался до Чунцина?
— Определенно можно лишь утверждать, что он добрался до него, а не до какого-то другого места. Во всяком случае, с этого момента мы можем оперировать точными фактами, а это уже кое-что. С монахинями в миссионерском госпитале я беседовал лично, на пароходе Зивекинг пришел в экстаз на моих глазах, когда Конвей исполнял что-то похожее на этюды Шопена.
Резерфорд умолк, а потом проговорил в раздумье:
— В сущности, речь идет о том, какая из версий более вероятна, и если положить их на чашу весов, ни одна практически не перетянет другую. Разумеется, если не верить рассказанному Конвеем, сразу начнешь сомневаться либо в его искренности, либо в душевном здоровье — одно из двух.
Он еще немного помолчал, как бы ожидая реплики собеседника, и я сказал:
— Ты ведь знаешь, я не виделся с ним после войны, говорили, что она сильно подействовала на него.
— Это сущая правда, — ответил Резерфорд. — Когда зеленого юнца три года подряд подвергают физическому и психологическому стрессу, неизбежно происходит ломка. Мне, конечно, возразят, что Конвей прошел всю войну без единой царапины. Царапины остались — только не снаружи, а внутри.
Мы еще немного поговорили о войне и о том, как она на кого повлияла, а потом Резерфорд вдруг добавил:
— Есть еще одно обстоятельство, о котором я должен упомянуть, возможно, самое загадочное… Я узнал об этом в миссионерском госпитале, после долгих расспросов. Монахини старались помочь мне как могли, но, сам понимаешь, ничего толком не припомнили, к тому же из-за эпидемии лихорадки у них и без меня хлопот хватало. Среди прочего я попытался разузнать, каким образом Конвей впервые появился в госпитале: один ли он пришел, или кто-то подобрал его, совсем больного, и привел. Никто точно не помнил — слишком давно это было. Но когда я уже был готов прекратить расспросы, одна из монахинь заметила мимоходом: «Вроде бы доктор говорил, что его привела сюда женщина». Ничего больше она не смогла вспомнить, а поскольку этот доктор переехал в другой город, подтверждения на месте получить было не от кого.
Продвинувшись так далеко, я решил не сдаваться. По некоторым сведениям, этот доктор теперь работал в большом шанхайском госпитале, я постарался раздобыть его адрес и отправился повидаться с ним. Все это происходило после японского воздушного налета, и обстановка в городе была тревожная. Оказалось, что я встречался с ним во время первого приезда в Чунцин, и он принял меня очень любезно, хотя и был чудовищно измотан — именно чудовищно, потому что, поверь мне, немецкие налеты на Лондон не идут ни в какое сравнение с японскими бомбардировками Шанхая[40]. Да, да, он хорошо помнит этого пациента, англичанина, с диагнозом амнезия, моментально отреагировал доктор на мой вопрос. Правда ли, что его привела в миссионерский госпиталь женщина? — спросил я. Да, да, совершенно верно, женщина, китаянка. Может ли он припомнить о ней что-нибудь? Нет, только то, что у нее была лихорадка и что она почти сразу скончалась… В этот момент нас прервали — внесли носилки с новыми ранеными, палаты были переполнены, их разместили в коридорах. Мне не хотелось отрывать человека от дела, тем более что артиллерийская канонада в Вусане напоминала: работы ему предстоит порядочно. Когда доктор, вполне жизнерадостный, несмотря на кромешный ад вокруг, снова вышел ко мне, я задал последний вопрос — думаю, ты догадываешься, какой. Я спросил: «Эта китаянка была молодая?».
Резерфорд стряхнул пепел с сигары с таким видом, будто повествование увлекло его не меньше меня, и затем изрек:
— Коротышка с минуту рассматривал меня очень внимательно, а потом ответил, забавно искажая слова. Ну, ты знаешь, как иногда говорят на английском образованные китайцы: «Нет, нет, она была самый дряхлый, какой я видел в своей жизни».
Мы долго сидели молча. Потом снова заговорили о Конвее, таком, каким он запечатлелся в моей памяти — юном, талантливом, полным обаяния… О войне, которая изменила его, о многих тайнах бытия, о «самый дряхлый» маленькой маньчжурке и о странной сокровенной мечте — о Голубой луне.
— Думаешь, он когда-нибудь ее отыщет? — спросил я.
Бенджамин Джоуэтт (1817–1893) — известный английский просветитель и педагог (Здесь и далее примечания переводчика).
