Да, они были поистине золотыми, так как тогда происходил семейный совет, на котором по-взрослому решалось, шесть пирожков купить к ужину или четыре, а на сэкономленные копейки еще и сто граммов подушечек к чаю. Разумеется, покупалось четыре пирожка и сто граммов подушечек. Пирожки разогревались на маленьком кусочке масла на сковородке, до хрустящей корочки. Мать съедала один пирожок, а от второго отрезала половину и под предлогом того, что переела, отдавала ее со вздохом сыну. В эти минуты, как никогда потом, сын ощущал материнскую любовь. Подобного чувства он не испытывал больше никогда. Оно осталось у него на всю жизнь критерием доброго чувства одного человека к другому, которое и выражается яснее всего в любви, бескорыстной и жертвенной. О том, что она была бескорыстной и жертвенной, можно было судить хотя бы по тому, что и сын однажды отломил от своего пирожка кусок и протянул матери. Конечно же, глаза выдавали его, но это был встречный жест бескорыстного и жертвенного чувства. Помнится, мама тогда обняла его, прижала к себе, и он услышал, как над его головой она всхлипнула и зашмыгала носом.
За полгода в Надежде Алексеевне хронический недоед и хронический недосып превратились, соответственно, в маленького хищного зверька, постоянно грызущего ее, и в огромную тушу бурого медведя, которая придавливала ее всякий раз, как удавалось склонить голову на стол или на подушку. К приезду супруга Надежда Алексеевна подготовила речь.
«Георгий Николаевич! – думала она выговорить ему на второй день. – Воспитанием должна заниматься гувернантка, а я должна только любить Николеньку. Если же я продолжу нянчиться с ним, подтирать сопли и стирать белье, когда я буду любить его? И смогу ли я его любить так, как любила бы без всего этого? Почтению и уважению к родителям ребенка не научишь, если его воспитание свести к одним нотациям и день и ночь талдычить об одном этом уважении. От него надо быть чуть отстраненным, пусть его воспитывают другие. Его надо любить и лишь изредка допускать к себе. Это будут для ребенка райские минуты, когда его допускают к отцу или маменьке. Это лакомство, а не черствый сухарь. Только тогда останешься для него на всю жизнь самой лучшей, несравненной, единственной и неповторимой».
«Как моя мамочка», – в отчаянии думала она.
Георгий Николаевич проспал чуть ли не целые сутки. Надежда Алексеевна уж несколько раз заглядывала в спальню, не случилось ли чего с мужем. Спит как сурок. Вымотался, бедняга. Ведь он никогда и ни в чем не дает себе послабления. Работать – так на износ, добиваться чего-то – так измором, в том числе и самого себя. Ей даже неловко стало за свои недоеды и недосыпы, о которых она попеняла ему при встрече. Ему ведь там тоже пришлось несладко. Изможденный, обветренный до того, что кожа лопнула местами, с мозолями, цыпками, искусанный гнусом, смертельно усталый, он посидел за столом, тускло глядя вокруг и не имея сил даже допить чай, и тут же уснул на столе. Пришлось растормошить и перевести его в постель.
– Прости, Надин, – бормотал он, – думал, в поезде отдохну, но двое суток пришлось писать отчет, так как завтра его уже надо представить начальству. Тут бы я его просто не успел написать. Двое суток не спал. И до этого…
Часа в три пополудни он проснулся, встрепенулся, взглянул на часы, подскочил, умылся, побрился и, не выпив даже чаю, заспешил в институт. На ходу бросил:
– Часов в семь будем ужинать, – поднял в воздух Николеньку, поцеловал его и исчез.
Надежда Алексеевна не стала готовить ужин, так как была уверена, что он придет не раньше девяти часов. Суворов пришел в одиннадцатом часу.
– Всё! – рухнул он в кресло. – Отчитался. Теперь еда, сон, отдых.
– А я?
– Ужинать будем?
– Всё ясно. Вот и я, мое место, – улыбнулась Надежда Алексеевна.
Суворов притянул к себе на колени жену.
– Николенька уже спит? Как вы тут без меня, родные?
– Вот так, – Надежда Алексеевна повела головой, показывая обстановку. – В ожиданиях тебя.
– Всё, больше никуда, это были последние изыскания. Теперь пусть кто помоложе ездит.
Надежда Алексеевна в первый раз услышала от него слова о его возрасте. Он как-то никогда не затрагивал эту тему.
– Тебе ли говорить о возрасте? Вон, как огурчик еще, – она заметила несколько седых волосков на его висках. – Так картошку-то жарить? Я начистила.
– Да нет, какая картошка. Чаек попьем, привычней. Поначалу я даже кашу не мог есть. Гнуса как молекул, и он всюду. Кусает непрерывно и повсеместно, и в то же время залпами. Сетка не защищает. В первый вечер кашу есть стал, а кашу не вижу, ничего не вижу. Лицо пощупал – подушка. В зеркало глянул – не вижу ни себя, ни зеркала. А через полчаса в обморок упал от потери крови…
Надежда Алексеевна стала собирать на стол, а Георгий Николаевич, посмеиваясь, рассказывал ей о прелестях таежной жизни:
– Раз, в самой глухомани, вышли на тропинку. Леший, наверное, протоптал. Слышим, за поворотом вроде как звоночек звякает. Решили, корова с колокольчиком заплутала, хотя откуда? На тысячи верст тайга. И тут навстречу выезжает на велосипеде, не поверишь, рыбак. Копия Дон Кихота. К седлу, как копье, приторочена удочка, на спине, как щит, плоский рюкзак. На голове каска как старый медный таз. Телогрейка на голое тело, распахнута. Красная грудь покусана комарами. Посадка на седле низкая, коленками то и дело бьет себя по животу. Педали погнуты. Велосипед не смазан, щелкает, скрипит– словом, вторая реинкарнация Росинанта. Рыцарь Богатого Улова возвращается в село Ламанчское. Но что удивительно, он спешил к жене и сыну. Вот когда я по-настоящему захотел домой!
Став к тысяча девятьсот шестидесятому году профессором и уважаемым в институте человеком, Надежда Алексеевна за каких-то десять лет подмяла под себя не только кафедру, но и пол-института. Она была в расцвете сил, в зените славы, в пике женского обаяния. Ободренная успехами на марсовых полях институтских междоусобиц, она, не встречая явного сопротивления, легкими набегами попыталась ограничить и свободу мужа. Надин установила обязательный доклад о том, куда он уходит, новый распорядок дня; внесла коррективы в его манеры. Ей, в частности, перестали нравиться шутки, отпускаемые профессором по любому поводу и в любом месте. Но когда она как-то заявила: «Теперь в моем доме всё будет так, как я скажу», Георгий Николаевич мурлыкнул:
– В чьем доме? – и, не дожидаясь, естественно, ответа, вновь углубился в свои дела.
– Георгий! Иди, твою Серову
