Николай Асанов - Волшебный камень

Нестеров поблагодарил юных добровольцев и сказал, что надеется закончить поиск до начала экзаменов. Девушка огорчилась, а секретарь комсомольской организации сурово поправил:

— Вы не думайте, что мы экзотикой увлекаемся! Мы можем хорошо работать. Прошлым летом мы работали на сплаве и получили благодарность Саламатова. А что касается поисков, то мы сами знаем, что дело это не простое. И если у вас будет надобность, вы только напишите, а мы всегда готовы.

Нестеров улыбнулся прозвучавшему по-пионерски окончанию речи, но секретарь комсомольской организации не пожелал заметить улыбку. Он строго посмотрел на алмазников.

— Мы и сами желали бы, чтобы ваши поиски кончились успехом как можно скорее. Но ведь и в прошлом году вы надеялись на скорую удачу. И мы пришли не самовольно. Райком комсомола постановил оказать помощь вашему отряду. А незанятых комсомольцев нет. Мы только что отправили в Уральский танковый корпус около тридцати человек да на лесозаготовки дали больше пятидесяти. Так что в резерве остались одни старшеклассники.

И Нестеров с благодарностью записал имена и адреса делегатов. Пусть им никогда не придется бродить по тайге, но уже сам порыв их свят!

Когда делегаты ушли, Нестеров тихо сказал:

— Примем это посещение как предзнаменование удачи! Поручаю товарищу Головлеву вывезти обоз. Евлахову — обязательно дождаться рентгеновского аппарата. Сам я ухожу завтра утром. Встреча — на Ниме!

Радостная вера в удачу, дерзость, веселое предчувствие овладели им, когда алмазники окружили его, прощаясь. Да и у всех было это же дерзкое, веселое настроение, как будто все их чаяния уже сбылись. Даже Варя больше не спорила. Она только ждала.

Прощаясь с нею, он знал, что Варя по-прежнему любит его и желает ему удачи, и все предстоящее показалось ему прекрасным.

С таким бодрым настроением уходил Нестеров во второй поход. Это было в один из первых теплых мартовских дней, пронизанных насквозь весенними, радужными мечтами.

От Красногорска до рудника Сердце-камень Нестеров ехал вместе с Саламатовым на его машине. Саламатов был хмур и молчалив, сидел рядом с шофером и только изредка взглядывал на Нестерова, давая советы и наставления. Даже в толстом дубленом полушубке он казался худым и костлявым. Говорил он сухо, отрывисто, и Нестерову от этого было не по себе, хотя все было давно решено между ними.

Лицо Саламатова, острое, с выступающими скулами, покраснело от весеннего загара, тонкий и длинный нос облупился. Секретарь при выезде из города надел темные очки для защиты воспаленных, усталых от ночной работы глаз, не выносивших режущего блеска снега и солнца. Эти очки придавали его лицу еще более значительное и тревожное выражение. Нестеров чувствовал себя неловко, как бывало всегда в тех случаях, когда ему казалось, что на него обращено излишнее и ненужное внимание. Он молчаливо выслушивал последние наставления Саламатова с замкнутым и как бы отсутствующим лицом, словно был уже далеко от этой дороги, от машины, от Саламатова.

На дороге образовалась первая ледяная корка, хотя днем солнце пригревало по-весеннему. На полях и у перелесков снег лежал плотными застругами с острыми гребешками, похожий даже синевой своей на мгновенно застывшую водяную рябь. Верхний покров обледенел, превратился в наст — плотную, слитную корку кристаллов, которые, отражая солнечные лучи, вспыхивали радужными оттенками. Иногда отраженный луч ударял в глаза подобно прожектору, и приходилось щуриться, торопиться в лесную тень.

Когда весеннее солнце, стоявшее прямо перед ними, вдруг касалось вершин деревьев, обрамлявших широкую пустынную дорогу, на машину падало частое сплетение теней, и казалось, что она, подобно огромной черной рыбе, рвет клетки невода и оборванные нити хлещут пассажиров по лицу, ударяют в стекла машины, срываются с блестящего радиатора. Затем машина снова вырывалась на солнечный свет и простор, волны нагретого воздуха охватывали ее, и многократно умноженный отблесками снега солнечный свет сверкал так, что в глазах рябило и хотелось поскорее укрыться в лесу.

Саламатов повернулся к Нестерову, положил худую руку без перчатки на спинку сиденья и, разминая в длинных костлявых пальцах папиросу, еще раз очень внимательно оглядел его.

Сергей сидел, чуть нагнувшись вперед; на лице его было вежливое, но холодное внимание, говорившее без слов, что его утомили длительные проводы. Саламатов любовно оглядывал его крепкую, хорошо сложенную фигуру, которую не могла скрыть и теплая просторная одежда, потом переводил взгляд на сухое, несколько замкнутое лицо с темно-серыми глазами, запавшими под высокими надбровными дугами. Это сделала война. Раньше глаза Нестерова смотрели открыто; теперь же трудно было проникнуть в них, заглянуть в душу, как нельзя заглянуть в комнату, окна которой закрыты шторами. Не все раны и шрамы, полученные Нестеровым, видны. Вот только у виска продольная красная полоска да в минуты волнения подрагивает веко. Но и невидимые оставили след. Боль этих ран затемнила глаза, суровее и холоднее стал взгляд.

Зная, что темные очки скрывают его волнение, Саламатов несколько мгновений пристально вглядывался в лицо Сергея, боясь смутить его покой. Трудно утешать, особенно если не знаешь, о чем болит душа. Саламатов отвел глаза в сторону, продолжая свои наставления каким-то сердитым тоном:

— Смотри, Сергей, если с тобой случится беда, никто не поможет. Охотники вышли из пармы. Будь осторожен.

— Теперь я здоров, — угрюмо ответил Нестеров.

— Осенью ты тоже здоровым уходил.

Нестеров зябко повел плечами при упоминании об осеннем путешествии на Ним. Саламатов продолжал:

— Последнее жилое место по пути к Ниму — кордон Дикий. Зайди к ним, навести лесничиху. Она, наверно, и не знает еще новостей.

— Каких?

— Ну, хотя бы, что немца от Сталинграда погнали.

— Да ведь уже месяц прошел! — воскликнул Сергей.

— Ну и что же, — спокойно сказал Саламатов. — Может случиться и так, что до весны новость к ним не дойдет, если ты не принесешь. Ты сам-то много знал, когда ходил осенью по парме?

— Неужели Лунина так и живет там всю зиму?

— А чего ей не жить? У нее работа.

— Но в лесу…

— Ты же, однако, идешь в лес?

— Но это на время. А жить всегда…

— Почему всегда? — недовольным голосом спросил Саламатов. — Всему свое время, — будет время и Луниной из лесу уйти. Вот работу закончит и уйдет.