Я наклоняюсь к самой морде и толкаю в тряпичные сухие губы кусок сахара, который у меня оказался в кармане штурмовки.
Лошадь, похрустывая сахаром, оглядывается назад, раздумывая, не вернуться ли ей обратно.
— Стас! Немедленно сахар!
— У меня нет. Он остался в рюкзаке!
Глажу, глажу грязную лошадиную холку:
— Ну, иди, голубушка, иди...
Вздохнув, лошадка трогается дальше, скользя на гладких подводных камнях. Она, наконец, вскакивает на кручу берега и с радостным ржанием мчится к своим товаркам. Нам удается спрыгнуть на ходу.
— Я не поседел? — Стас снимает берет.
— Кажется, нет, — неуверенно произношу я. —
По-моему, у рыжих и в глубокой старости не видно седины.
Вечером горы окрашиваются тревожным багрянцем заката. Снег становится алым. Воздух прозрачен и недвижим. Нагромождения камней, выступы скал, крупная осыпь изменяют форму, издали выступают фантастические фигуры драконов. Под ногами угрожающе, как заклинание, шуршит сухая трава.
И мы здесь одни.
Далеко впереди вижу какие-то искорки. Цок — искра. Цок — искра.
— Что это? — шепчу Мамеду.
— Подковы высекают, — тихо отвечает Мамед.
Даже привычное вдруг становится загадочным и страшноватым.
4. ГОРЫ НЕ ШУТЯТ
Тропинка нам кажется канатом, который вытягивает за шею в гору. И чем круче она поднимается вверх, тем сильнее стягивается петля. В горле что-то скребет. Рядом с огромными скалами, с чудовищными цирками и трещинами мы походим на муравьев, орудующих в каменной завали.
Под слоем морены — лед. Иногда вдруг особенно гулко начинают бухать наши ботинки. Значит, идем над пустотой, образованной водой, которая проточила в твердом тысячелетнем теле ледника и гроты, и глубокие щели, и цирки, и разные другие ловушки.
Часто щели выступают на поверхность. В некоторых цирках скопилась вода — прозрачная, едва уловимая глазом. Первое время мы пьем ее — нас мучает жажда. Вода безвкусная, без солей, не утоляет жажды. Только идти труднее.
Вдруг мы теряем тропу. Путь преграждают два гигантских цирка. Ледник в них обнажен до морены. Черные, влажные бока цирков круто уходят вниз и заканчиваются воронками с водой. Мамеду с лошадьми приходится возвращаться назад и искать другой путь. Мы же решаем идти по острому, как хребет у заморенного коня, краю одного из цирков.
Первым ступает на шаткую дорожку Стас. Камешки выскальзывают из-под ног и мчатся вниз, стуча, как кастаньеты. За ним трогаюсь я. Ботинки едва умещаются на ребре цирка. Лед покачивается, словно он вдруг потерял твердое основание и поплыл по волнам подземного моря. Стас садится и, перебирая руками, начинает двигаться. Вдруг он, сильно качнувшись, скользит к воронке. Пытается задержаться ботинками, но трикони не могут зацепиться за твердь льда. Секунда — и Стас с головой погружается в воду.
— Стас! Миленький!.. — кричит побелевшая от испуга Лялька.
Стас выныривает, отфыркиваясь, как морж. Он бьет изо всех сил руками по воде, стараясь удержаться на плаву, но мокрая одежда тянет его в глубину.
Ледорубы у нас уехали с лошадьми. Юрик выхватывает из ножен свой охотничий нож и, торопливо делая ступеньки, спускается на помощь. У меня на поясе реп-шнур. Разматываю его и бросаю конец Юрику.
Каким-то чудом Стас умудряется зацепиться за край воронки.
— Ребята, вода крутит, вниз тянет! — жалобно кричит он.
Юрик работает яростно и быстро. Нож звенит о лед.
— Ножом зацепись! — кричит Лялька Стасу.
— Я не могу, я уже...
Зажатый судорогой в ледяной воде, Стас никак не может догадаться воткнуть свой нож в край льда, тогда бы было легче держаться ему на плаву. Лялька кричит на него. Стас только жалобно стонет. Силы покидают его.
Юрик все прорубает ступеньки. Как медленно опускается он! Но Юрик знает: если сорвется — обоим крышка. Несчастные дилетанты! Пижоны! Вот когда доходят до нас мудрые слова Мамеда о том, что тот, кто прокладывал первую тропу, был не глупее нас и тропе надо всегда доверять.
Наконец Юрик добирается до Стаса и подает ему руку. Стас почти повисает на ней. Даже коротконогий, словно вросший в землю, Юрик качается от напряжения. Кажется, еще мгновение, и он бухнется в воду вместе с тяжелым, длинным, неподвижным, как куль, Стасом. Но нет, выволок, ложится на лед, зацепившись носками ботинок за свои крохотные ступеньки. В это время я наращиваю реп-шнур ремнем. Хоть на метр, но Юрику будет легче.
Вот они ползут, напрягая все силы. Ну, еще немного!
Бросаю конец. Юрик протягивает руку. Нет, не хватает... Одной рукой он держит одеревеневшего Стаса, другой снова начинает рубить лед, углубляя ступеньки.
Наконец реп-шнур натягивается тетивой. Теперь очередь за мной. Держу его, почти повиснув над краем другого цирка. Тонкий капроновый шнур впивается в руки.
— Лялька! Куда ты смотришь?
— А что делать, Егорушка?
— Помоги!
— А как?
— Тьфу ты, коза безрогая!
В конце концов мы выбираемся из злополучных цирков. Стас вымок до нитки. Но это ничего, высушим. Плохо, что у него начисто сорваны ногти. Юрик ножом поранил руку. Я отделался испугом. Лялька порвала свои новые брюки. Теперь, когда все страхи прошли, мы впервые за все время крепко переругались. О, как только мы не называли себя! Клянусь, даже самая озлобленная супружеская чета при разводе не употребляет столько бранных слов. И только после того как мы поклялись больше никогда не ходить в горы вместе, Стас, оскорбленный больше всех, пролепетал:
— Ну, а как с Джангиром?
...Мы простились с Мамедом. Он свернул на другую тропу, которая вела к чабанам. Теперь мы сами несем огромные, надутые, как футбольные мячи, рюкзаки. И когда солнце пикирует на гору, торопливо ищем место для ночлега, таскаем для костра метелочки верблюжатника, бог весть откуда попавшие на ледник, выстилаем плоским песчаником площадку, чтобы ставить палатку не на голый лед. Напрягая до боли легкие, надуваем спальные мешки; и пока делаем все это, солнце скрывается, и сразу наступает ночь. Слабо пофыркивает костер, и шипит, падая из котелка, вода, которую мы добываем из снега. Топлива нам хватает только на то, чтобы вода едва согрелась и быстрей растворился в ней сгущенный кофе.
Потом снимаем смерзшиеся ботинки-глыбы, кладем их под головы и забираемся в спальные мешки. И сразу начинает болеть натруженное за день тело — ноют ноги, саднят плечи, горят руки. В кромешной тьме слабо светятся огоньки наших сигарет.
Нам чудится, что время улетело назад на целых сто лет и где-то далеко позванивают колокольчики каравана Джангира. Понуро цокают по камням лошади, бесшумно плывут верблюды, и мрачные погонщики в чалмах и шерстяных халатах дремлют, убаюканные однообразным качанием. Джангир, женственно полный, рыхлый, обласканный Якуб-беком и англичанином Хэври, гордо восседает на своем скакуне и гортанным «дхей» подгоняет слуг.
