Хохмайстер, залегший в боярышнике, выстрелил по второму танку противника. «Фауст» повредил мотор, но не поджег машину. Хохмайстер побежал к фенриху, который тащил «фаусты» и где-то отстал.
— Черт бы его побрал! — ругнулся Маркус.
Пока он бегал, русским танкистам удалось завести двигатель. Дергаясь, танк добрался до воронки и застрял в ней. Хохмайстер прицелился в башню, где находился боезапас. Однако выстрел опять получился неудачным — граната срикошетила. Оттуда, где находился Трукса со своими товарищами, стали стрелять. Они пытались огнем отвлечь внимание танкистов от Хохмайстера.
На четвереньках Маркус подобрался к танку ближе, пристроил ствол между корневищами кустарника, выстрелил по лобовому листу. Он не успел сомкнуть веки — луч огня от гранаты полоснул по глазам. Показалось, вспыхнул мозг. Зажав лицо руками, он уткнулся в землю, забил ногами от боли.
Он слышал крики поднявшихся в атаку фенрихов и солдат Циглера, слышал пулеметные очереди из танка, чувствовал, как его тащили в укрытие.
— Не дайте танку уйти! — кричал Маркус, растирая слезящиеся глаза.
Когда его положили на пол дота, он попросил прислать к нему Труксу. Приказание исполнили быстро.
— Слушаю вас, господин капитан! — раздался возбужденный голос старшего фенриха.
— Принимайте командование, Трукса. Только ради всех святых уничтожьте танк и никого из русских не выпускайте живыми…
— Мы дырявим танк «фаустами»! Он заговоренный, что ли?! Не горит и не взрывается.
— Очевидно, русские не взяли снарядов и у них в баках, видимо, уже нет топлива.
— Но они отчаянно сопротивляются! — воскликнул Трукса.
— Сколько осталось «фаустов»?
— Не больше пяти.
— Пускайте все в дело!
— Танки! Танки! — закричал фенрих, наблюдавший за полем в стереотрубу.
— Немедленно свяжите меня со штабом полка! — закричал Хохмайстер.
На связи оказался Циглер.
— Господин полковник! На наши позиции идут русские танки! У нас не осталось «фаустпатронов»! Отбиваться нечем!
В голосе Хохмайстера было столько отчаяния, что Циглер встревожился:
— Что с вами? Вы ранены?
— Я ослеп…
— Высылаю врача. А против русских бросаю английские трофейные «матильды». Ничего другого у меня нет.
Врач промыл глаза, наложил черную повязку.
— Я буду видеть? — спросил Маркус.
— Мы эвакуируем вас в тыл. Это все, что я могу сделать для вас, — едва слышно проговорил врач. — Надеюсь, в Германии еще найдутся опытные окулисты.
В этот же день Циглер отправил Хохмайстера в Берлин.
Его поместили в глазную клинику доктора Боле. До войны она пользовалась популярностью. Здесь лечились богатые люди. Палаты были одноместными, теперь в каждую было втиснуто четыре койки. Раненые едва не упирались друг в друга головами. Доктор Боле слыл неисправимым пацифистом, однако как отменного специалиста его оставили в покое. Никто, кроме него, не мог так быстро возвращать офицеров в строй.
Но Хохмайстеру не помогло искусство знаменитого врача. Сильное повреждение сетчатки глаз требовало длительного лечения и покоя. А покоя Маркус как раз и не мог обрести. Менялись страдальцы по палате — одних отправляли на фронт, других выписывали слепцами, а он все лежал в темном углу с туго завязанными глазами и с внешним миром общался лишь через эбонитовый кружок наушника.
В трескучих обзорах рейхсминистра Геббельса и доктора Дитриха[42] он научился угадывать истинное положение на фронтах. Из пространных речей экономиста Дарре он легко вычислял подлинную суть о положении рейха. Марши сменились лирическими песенками. Все чаще звучали грустные нотки о любезной родине, за которую проливают кровь отважные сыны фатерлянда в горах Боснии, песках Туниса, холодной Атлантике, снегах России.
Пришла слякотная зима.
В начале февраля 1943 года Маркуса навестил Карл Беккер. Поскольку лица дяди Хохмайстер видеть не мог, то взял в свои его старческие руки. Этот жест тронул Карла:
— Мне очень жаль тебя, Маркус… Ты так молод… Жизнь едва открывалась перед тобой… Хотя…
Хохмайстер долго ждал продолжения, но дядя молчал.
— Что значит «хотя»?
— В плохое время ты родился. Ваше поколение гибнет. Всю жизнь я работал на войну — стрелял по Парижу из гигантских «Берт», изобретал новые орудия… И вот теперь понял: бог не пустит меня даже до ворот чистилища.
Неожиданно в наушниках зазвучала необычно щемящая музыка. Маркус прибавил громкость. Стало слышно всей палате. Лейтенант-сапер на дальней койке оттянул с уха повязку.
— Это Сталинград, — прошептал Беккер.
Маркус почувствовал, как дрогнула в его руке рука генерала. Мелодия оборвалась. Минуту длилось молчание. Диктор Мартин Зелле, знакомый всей Германии по победным сводкам с театров войны, надтреснутым голосом объявил:
«Передаем правительственное сообщение. Слушайте все!.. В Сталинграде героически погибла Шестая армия вермахта. Ее солдаты дрались до конца. Они знали: от них зависела судьба всего фронта, безопасность их родины… Третье, четвертое и пятое февраля объявляются в рейхе днями траура…»
— Насмешка судьбы! — с опасным злорадством изрек Беккер. — Тридцатого января тридцать третьего нацисты пришли к власти. Через десять лет день в день агонизировала их самая лучшая армия…
— Но сегодня второе февраля, — сказал Маркус, чтобы прервать нависшую тишину.
— Она погибла тридцатого января! — громко выкрикнул Беккер, как будто это имело какое-то роковое значение. — Фюрер не пожелал омрачать свой юбилей и только сейчас приказал передать весть о разгроме.
— Это тяжелое поражение? — глухо спросил Маркус.
— Это начало конца.
— А новое оружие? А мой «фауст»?
— Прости за откровенность, твой «фауст» может оказаться мальчишеской рогаткой против танковых лавин русских.
Беккер осторожно высвободил свою руку из рук Маркуса.
— Я слышал, твой помощник продолжает работу над усовершенствованием «фаустпатрона»?
— Мы наняли еще одного инженера по сплавам из фирмы БМВ. Это коллаборационист из России. Тешу себя надеждой.
— Ну, выздоравливай. — Беккер глубоко вздохнул. — Если тебе доведется вернуться в Розенхейм, поклонись Эльзе и твоему отцу. Недолюбливал я баламута, да что поделать — сестра с ним была счастлива.
— Отец к старости стал вполне деловым человеком. Он даже расщедрился на кредит для моих лабораторных работ, правда с пятнадцатипроцентной надбавкой.
