— Ты опять разговариваешь сама с собой, деточка? Няня возвратилась с полотенцем размером с простыню и развернула его во всю ширь. — Давая вылезай. У нас мало времени. — Как только Изабелла вылезла из ванны, она завернула ее в полотенце и принялась яростно вытирать спину. Убеждать няню в том, что она давно уже научилась делать это сама, было совершенно бесполезно.
— Аккуратнее, больно ведь. — Изабелла произносила эту фразу вот уже двадцать лет кряду, и няня не обращала на нее никакого внимания.
— А сколько раз ты была замужем, няня?
— Ты прекрасно знаешь, что замужем я была четыре раза, а вот в церкви по такому случаю — только раз. — Няня осеклась и внимательно посмотрела на нее, будто увидела впервые. — А что это ты заговорила о замужестве? Ты что, натолкнулась на что-то стоящее, отсюда и порванные трусы?
— Ах ты, старая похабница! — Изабелла отвела взгляд и, схватив свой халат из тайского шелка, выскользнула в спальню.
Она взяла в руки щетку и даже успела разок пройтись по волосам, прежде чем няня отобрала ее.
— Это моя работа, деточка, — решительно заявила она; Изабелла села, закрыла глаза и погрузилась в привычное блаженство, пока няня расчесывала ее волосы.
— Знаешь, я, пожалуй, заведу ребенка, чтобы ты могла с ним нянчиться и оставила меня в покое.
Няня, захваченная врасплох подобной перспективой, провела щеткой по воздуху, но тут же строго произнесла:
— Ты сначала выйди замуж, а уж потом поговорим о детях.
Творение Зандры Роудз представляло собой нечто вроде неземного облака нежной расцветки, усыпанного блестками и мелким жемчугом. Даже няня довольно кивнула, когда Изабелла пару раз прошлась перед ней.
Изабелла спускалась по лестнице, чтобы еще раз переговорить с шеф-поваром, как внезапно ей в голову пришла мысль, заставившая резко остановиться. Среди приглашенных был и испанский поверенный в делах, и она тут же прикинула, каким образом ей следует рассадить гостей…
— Да, разумеется, — испанец, не раздумывая, кивнул, как только она произнесла интересующее ее имя. — Старинный андалузский род. Насколько я помню, маркиз де Сантьяго-и-Мачадо покинул Испанию и уехал на Кубу сразу после гражданской войны. В свое время на острове у него были довольно крупные сахарные и табачные плантации, однако с приходом Кастро, я полагаю, он их лишился.
— Маркиз, — эта новость застала Изабеллу врасплох. Она имела весьма отдаленное представление об испанских дворянских титулах, но тем не менее пришла к выводу, что выше маркиза стоит только герцог.
«Маркиза Изабелла де Сантьяго-и-Мачадо». От подобной перспективы закружилась голова, она со всей ясностью вновь представила себе эти убийственные зеленые глаза, и на мгновение у нее перехватило дыхание. Когда заговорила, голос заметно дрожал:
— И сколько ему сейчас лет?
— Да уж немало. Если он, конечно, еще жив. Думаю, где-то под семьдесят или чуть больше.
— Может, у него есть сын?
— Понятия не имею. — Поверенный в делах покачал головой. — Впрочем, это нетрудно выяснить. Если хотите, я наведу справки.
— О, это так мило с вашей стороны. — Изабелла прикоснулась к его руке и одарила его своей самой очаровательной улыбкой. «Будь ты хоть трижды маркизом, а от Изабеллы Кортни так просто не уйдешь», — самодовольно подумала она.
— Вы почти две недели потратили на то, чтобы установить контакт, а когда вам это наконец удалось, тут же упустили объект. — Человек, сидевший во главе стола, загасил сигарету в переполненной пепельнице и тут же закурил новую. Кончики большого и указательного пальцев его правой руки были темно-желтого цвета, а дым от продолговатых турецких сигарет, которые он выкуривал одну за другой, уже превратил воздух в маленькой комнатке в сплошной сизый туман. — Разве это соответствовало полученным вами приказам? — спросил он.
Рамон Мачадо слегка пожал плечами.
— Это был единственный способ привлечь ее внимание.
Вы должны понять, что такая женщина привыкла к мужскому обожанию. Ей достаточно шевельнуть пальцем, и все мужчины скопом бросятся к ее ногам. Думаю, вы можете положиться на меня в этом вопросе.
— Вы позволили ей уйти. — Главный понимал, что повторяется, но этот тип раздражал его.
Рамон ему определенно не нравился, к тому же он еще слишком мало его знал, чтобы доверять. И вообще он никогда полностью не доверял никому из своих сотрудников. Но этот вел себя чересчур самоуверенно и дерзко. В ответ на сделанное замечание лишь пожал плечами, в то время как другой на его месте стал бы униженно оправдываться. К тому же осмелился подвергать сомнению точку зрения своего непосредственного начальника.
Джо Сисеро прикрыл глаза. Они были мутными, как лужи отработанного машинного масла; их черный цвет резко контрастировал с бледностью кожи и белизной совершенно седых волос, беспорядочно свисавших на уши и лоб.
— Вам было приказано установить с ней контакт и поддерживать его.
— Прошу прощения, товарищ директор, мне было поручено войти к этой женщине в доверие, а не набрасываться на нее, как свихнувшийся кобель.
Нет, он определенно не нравился Джо Сисеро. Вел себя вызывающе; но дело было не только в этом. Он был иностранцем. Для Джо Сисеро каждый не русский — чужак. Невзирая на весь пролетарский интернационализм, все они — восточные немцы, югославы, венгры, кубинцы, поляки — были чужими. Его просто выводило из себя то, что ему приходилось передавать другим руководство многими операциями отдела, который он возглавлял вот уже почти тридцать лет. И особенно таким, как этот.
Ибо Мачадо был не просто иностранцем. Все его корни, все его происхождение насквозь гнилые. Они не только не пролетарские, но даже не буржуазные; он принадлежал к самому ненавистному, самому реакционному классу — классу аристократов.
Разумеется, Мачадо относился к своему происхождению с надлежащим презрением и использовал титул только в интересах общего дела, и тем не менее в его жилах текла враждебная кровь, а аристократические манеры и выходки оскорбляли самые святые чувства Джо Сисеро.
К тому же он родился в Испании, в фашистской стране, исторически находившейся под властью католической монархии, которая угнетала народ; а теперь там хозяйничал Франко, чудовище, утопившее в крови социалистическую революцию. Мачадо мог называть себя кубинским коммунистом, но Джо Сисеро за версту чуял в нем испанского фашиста и аристократа.
— Вы дали ей уйти, — настаивал он. — После того, как было затрачено столько времени и средств, — и сам чувствовал тяжеловесность и неуклюжесть своих слов и понимал, что время его уходит. Болезнь сказывалась все сильнее.
