Но странно — хотя в гриднице были почти все обитатели Светлояра, царила необычайная тишина. Только всхлипывала Весна, которрую с двух сторон обнимали Мила и Звенислава. Да Свет, пощипывая струны Олеговой гитары, напевал как-то отстранённо:
— Сейчас по Нью-Йорку холодному,
А может быть — по Лондону,
А может, по Мюнхену бродит он,
Смоленский мальчишка Иван…
— Что случилось? — спросил Зима, останавливаясь на середине комнаты, у стола. Ему не ответили.
— Войной от России отринутый
Слоняется по миру он,
Пока ещё веря заученным
Чужим иностранным словам…
Семья у мальчишки в Смоленске была…
Её в сорок первом война отняла!
И дом разломала, и детство украла,
Взамен не дала ничего!
Давно на чужбину заброшенный,
Всё бродит он, всё бродит он
И знает одно лишь о родине:
Что родины нет у него…
— Что произошло? — спросил уже Тимка, бросая на пол мокрые перчатки для верховой езды.
— Ненастными днями, ночами ли
Он горбится в молчании…
Кто знает, о чём размышляет он,
Смоленский мальчишка Иван?
За годы скитаний измученный,
Издёрганный, приученный
При встречах здороваться левою,
А правую руку — в карман…
Когда-то в Смоленске он в прятки играл,
Пел песни и марки в альбом собирал…
Он помнит немножко ветлу под окошком
И думает вновь: "Для чего?!"
Стало ясно, что спрашивать бесполезно. Олег и Тимка, переглянувшись, просто подсели к столу, не переодеваясь. Тимка шепнул Олесе:
— Олька где?
— Погоди ты… — ответила та.
— Давно на чужбину заброшенный,
Всё бродит он, всё бродит он
И знает одно лишь о родине
Что родины нет у него…
Сейчас по Нью-Йорку холодному,
А может быть — по Лондону,
А может, по Мюнхену бродит он,
Смоленский мальчишка Иван…
Глядит он на небо недоброе
И думает о доме он,
И верит всё меньше заученным
Чужим иностранным словам…
Рекламы в глаза ему плещут огнём
Но видит мальчишка ветлу под окном,
Смоленской весною себя под ветлою
И рядом отца своего!
Сейчас по Нью-Йорку холодному
Пусть ходит он, пусть бродит он,
Всё больше тоскуя по родине
А Родина… есть у него!(1)
Наверху хлопнула дверь. Все разом вскинули головы. Появился Вячеслав Тимофеевич, ещё несколько человек. Вячеслав Тимофеевич вёл, обняв за плечи, Дано. Лешка, шедший чуть сбоку и сзади, говорил громко и возмущённо:
— Но это же неправильно!!! Надо позвонить моему папе, у него есть знакомые газетчики… и вообще, надо что-то делать, это же неправильно!!!
— Да что случилось-то?! — крикнул, вскакивая, Тимка — нервы не выдержали. Ратмир, тоже спускавшийся сверху, ответил:
— Отца Данкиного наши в Гаагу выдали.
— Не ваши… — поправил Дано, не поднимая головы. — Это не ваши… это гады. Они не русские. Они не люди. Вы не виноваты.
— Как выдали? — спросил Олег, тоже вставая. — Почему выдали? Кто позволил? Как они могли… Гаага — это же убойный цех!
— Так выдали, — зло сказал Вячеслав Тимофеевич. Тимка почувствовал, как подошла и коснулась его плеча Олька, положил пальцы ей на руку, но не повернулся. — За преступления против человечности. За геноцид. За бандитизм. Схватили на рабочем месте, как нелегального мигранта и в тот же день выслали прямо в Гаагу.
— Да какого мигранта!!! — захлебнулся Тимка. — В городах полно этих мигрантов, а они…
— Помолчи, Тим, — попросил Вячеслав Тимофеевич. И заставил Дано посмотреть себе в глаза. — Вы будете жить с нами. Ты и Весна. И никто никогда не скажет, что вы тут чужие. И вас мы не отдадим ни властям, ни самому сатане.
Дано весь затрясся и, разрыдавшись, вцепился обеими руками в расшитую рубаху Вячеслава Тимофеевича. А тот, подняв голову, повысил голос:
— Ребята! Только что вы все стали свидетелями ещё одного акта невыразимой подлости нашей власти. На расправу… — он помедлил, фашистам был выдан трусливыми гадами отважный партизанский командир, серб Славко Йован Зенич. У нас его сын и дочь. Так пусть же, пока жив хоть один из стоящих здесь, наша жизнь будет порукой их свободе! Я клянусь!
1. Стихи Л. Дербенёва.
— Клянусь! — вскочил Игорь.
— Клянусь! — закричал Тимка, но его крик потонул в других криках.
Кричали даже самые младшие…
Дано поднял искажённое, залитое слезами лицо. Но странно — губы его улыбались. Тряслись и улыбались.
— Брача… сестре… — сказал он. — Брача… сестре… руси… благо…
И он заплакал снова. Тогда Мирослав — тот самый Мирослав, ко-торого вместе с сестройблизняшкой дядя Слава купил за водку у родителей — вдруг оттолкнулся от стола и. взбежав на лестницу, обнял Дано за пояс и звонко сказал:
— Не плачь, пожалуйста! Я вырасту и мы вместе освободим твоего папку!
Тимка услышал, как ахнула Олька — и прижала к себе замершего около неё Игорька. Толика.
— Пожалуйста, не плачь! — снова попросил Мирослав. — Ты такой храбрый… не плачь, папка не хотел бы, чтоб ты плакал…
Дано всхлипнул и медленно сел на корточки. Так, что Мирослав оказался выше его.
— Брача, — сказал он снова. И обнял маленького русского.
В открытую дверь брызнуло солнце…
…Жизнь продолжается, даже когда кому-то кажется, что жизнь кончена. И есть дела, которые надо делать всегда…
… Бежим купаться! — крикнул Бес и запустил в Тимку комом сухой травы. Тим засмеялся, распрямляясь над колесом минитрактора:
— Пошли хоть переоденемся, ну?
"Не хочу думать, что через двенадцать дней уезжать.»
Мальчишки с поля бегом поднялись на холм. Действительно, до обеда ещё можно было успеть искупаться, но… во дворе Тим и Бес наткнулись на группу ребят и девчонок, рядом с которыми стоял Вячеслав Тимофеевич. Все выглядели удивлёнными. Звонок сказала:
— А вот и они.
— А чего случилось-то? — мгновенно насторожился Бес. Тим улыбнулся — тот явно сейчас перебирал все свои грехи.
— Пройдите со мной, — негромко сказал Вячеслав Тимофеевич и, не оглядываясь, направился в здание. Все, недоуменно переговариваясь, двинулись за ним — внутрь, на второй этаж, в его личные «апартаменты» — две небольших комнатки, где и расселись, повинуясь движению руки Вячеслава Тимофеевича, кому куда получилось.
И только теперь Тимка обратил внимание, что здесь — только… И нехорошее предчувствие кольнуло его. Он заметил, что и остальные явно ощутили то же самое. Все молча смотрели на Вячеслава Тимофеевича.
