– Признайтесь мне всё же, Леонид э-э Фёдорович, – Никита отложил в сторону голубя, – кто тот ваш знакомый, предложивший безвозмездное добро и, как я понимаю, обеды во французском ресторане, где и платить-то за прекрасно приготовленный обед не надо?
– Да что вы право, друг мой? – отмахнулся Глинский. – Говорю же, достойнейший человек. Причём, он, скорее, ваш знакомый, чем мой. Во дворе Лубянки вы рядом стояли… Я считаю, не станете же вы рядом с незнакомцем стоять и обсуждать нас, как нечто нереальное?
– Так. Чуть не вляпался! – проскочила в голове Никиты ещё не совсем опоздавшая мысль. – А ведь даже древние всё время повторяли: не вкушай в доме врага твоего. Нет сомнения, что вся эта изысканная снедь – всего лишь ритуальная еда, поев которой, никакой декларации о продаже души подписывать не надо будет. Тем более кровью. Просто, как сказал этот жирный боров, сам отсюда уйти не пожелаешь.
Есть сразу расхотелось хотя бы потому, что от блюд явственно запахло тухлятиной с подливкой из свежей мочи. А Глинский угощался за обе щёки, не уставая нахваливать кушанья, не обращая внимания, что сотрапезник не проглотил ни куска.
Никита, продолжая вполуха слушать болтовню профессора о всемирной религии альтруизма, украдкой принялся оглядываться по сторонам. Море проснулось, лениво урча, перекатывало небольшую бирюзовую волну. А на волне качалась самая настоящая русалка! Эта рыб-девица была, пожалуй, самым оригинальным существом на чистилищном пляже, где ожидающие Высшего суда католики вспоминали прожитую жизнь, не забывая при этом перемыть косточки ближним, то есть, соседям по пляжу.
Одно смущало Никиту: ведь он же православный христианин! Как его угораздило примкнуть к чужим? Но на этот вопрос он пока что ответить не мог, и оставалось любоваться настоящей полуголой красой плескающейся на волнах девицы.
В море она чувствовала себя примерно, как на пляже обычный смертный: лежала, заложив правую руку за голову, по мясистой загорелой груди скатывались капли воды, а рыбьим хвостом – верно, от вящего удовольствия или в такт какой-то музыке – она чуть пришлёпывала по морской пене. Этого только не хватало! Сейчас ещё песню запоёт: оставайся, мальчик, с нами – будешь нашим королём. Нет уж!
– Что, моя краля понравилась? – прозвучал рядом ядовитый смешок.
Оказалось, пока Никита любовался рыбьими прелестями русалки, к ним за столик подсел ещё один парень. Про таких говорят, косая сажень в плечах, да и одет в русскую косоворотку красного шёлка с красивым зелёным узором по воротнику и манжетам, а светлые волосы на голове – с пробором посредине. Ещё одного русича сюда занесло!
– Это моя нонешняя жена, – объявил парень.
– Русалка?! – хмыкнул Никита. – Скажешь тоже!
– А чё? Баба она – хоть куда. Только вертихвостка ещё та, – покачал головой парень. – Но какая баба на чужих мужиков-то не заглядывается? В чужом огороде, поди-ко, и лук слаще.
– Как же ты умудрился с рыб-девицей спутаться? – поинтересовался Леонид Фёдорович. – Иль охмурила она тебя?
– Не-е-е, – замотал головой парень. – Не так всё было. Пожалуй, расскажу я вам, только не перебивать! Страсть как не люблю, когда перебивают.
Глинский тут же принялся уверять нового знакомого, что будет слушать внимательно, а Никита просто промолчал. Но это выглядело для парня, как молчаливое согласие и он, откашлявшись, начал свой рассказ.
– Было это или не было, а кроме Аллаха великого и мудрого никого не было…
– Ты что, нерусь что ли? – не вытерпел Никита.
– Наш гость попросил – не перебивать, – сразу повысил голос Глинский. – Коль не нравится, не слушайте, милостивый государь, а нам не мешайте!
Меж тем парень озадаченно почесал себя за ухом:
– Ой, чевой-то я и вправду не так зачал. Вероятно, не так мой сказ и закончится. Причём тут Аллах в русских сказках? Ведь они пока ещё русские. И русские бабы только за наших мужиков замуж выходят. И столицу до сих пор Москвой величают, а не Москвобадом, прости Господи! Ну, да ладно. С присказками проехали, пора бы и за сказку. Только больше не перебивать!
Про моих родителей можно с уверенностью сказать, мол, жил да был дед с бабкой, то есть старик со старухою. Была у них корова ядрёная да три сына впридачу. Двое, как водится, шибко умных, а третий – я. С детства смышлёным дураком считался. В крайнем случае, кое-как в полу-умные можно записать, но никак не иначе. Да я на это ни на братьев моих, ни на родителей не обижался.
Так вот. Сидит старик как-то на завалинке, моршанскую махорку покуривает. А старуха рядышком семечки лузгает. И столько вокруг шелухи! – ни в сказке сказать, ни пером описать. Долго так старик рядышком со старухой просиживал, цельный час, наверное! Потом стряхнул старухину шелуху с колен сверху покрытую махорчатым пеплом, харкнул в сторону и говорит своей половине:
– Уйди, старуха, я в печали!
Та икнула в ответ, да что со старика брать-то? Старпер он и есть ворчун, а ворчун он и есть… А мы все трое в это время почивали, и некому было примирить наших родителей.
– Ну, чё ты, старый? Чё ты? – незлобливо проворчала старуха. – Иль молочка крынку приташшыть? Корову-то я исчо не доила. Аль тебе вечёрнего из погребу надо-ть?
– Ох, хорошо бы. Только чё ты, старая, в слове из трёх букв сложенном четыре ошибки делаешь?
– Ой…
– Вот те «ой», – снова сплюнул старик. – А в русской грамматике нету слова такого, что б «исчо», а все бают «ещё» и все довольны. Да ты не поймёшь, поди, ведь ты же баба. Ну, чё расселась? Иди Бурёнку доить.
Старуха вздохнула, мотнула неубранной головой. Но, ничего не сказав, отправилась навестить корову, поскольку не была в хлеву со вчерашнего дня, да и не надо было. После вечерней дойки она послала младшого почистить бока коровы скребком и засыпать ей комбикорму. Младшой – он послушненький. Ведь косая сажень в плечах и лбом надысь косяк в двери проломил, а что скажешь – то и делает. Старшим у него поучиться бы, да куды там, шибко умными себя считают.
Размышляя, старуха добрела с подойником до хлева, но, переступив порог, охнула, отступила назад к стенке и опустилась на пол, мелко крестясь и причитая. Перед ней в нескольких шагах на полу растянулась Бурёнка, уставившись выпуклым мёртвым глазом на хлевиный потолок, а заодно и на хозяйку.
– Господи помилуй! – поскуливала старуха.
Подойник вывалился у неё из рук, дребезгливо хрястнул об пол и покатился в сторону околевшей Бурёнки.
– Ой, чё делать? Чё делать? – причитала старуха. – Ведь старый-то обухом башку перешибёт за корову. Он разбираться не станет, что не я кормилицу нашу погубила. Он сначала башку проломит! Могет, потом и разберётся, а мне, горемычной, с больной башкой помирать. Нет уж!
