– И я не хочу умирать, Кирьянов, – сказал капитан. – Извини меня, ради Бога, но у меня вылетело из головы твое имя… Все Трассер да Трассер. А Трассер – это не имя.
– Это национальность, – Кирьянов улыбнулся.
– Извини еще раз…
– Мы с Дуровым тезки.
– Сергей, значит?
– Угу.
– Самое плохое в нашей ситуации – думать, Сережа, о смерти. Это равносильно капитуляции, – Панков еще что-то говорил, хотя и чувствовал тщетность, ненужность, вялость своих слов, слова – действительно ничто, шелуха, если он не может объяснить Трассеру простую штуку – почему люди, сидящие в Москве, забыли их здесь?
Себя они, конечно же, не забыли, – и зарплату регулярно получают, и едят вкусно, и пьют дорогие напитки, и морды друг другу бьют на политических дебатах, и раздеваются довольно охотно перед телезрителями – не стесняясь, трясут грязным исподним, и машины им подают чуть ли не в кровать, и перешли уже на все американское, забыв о русском, – а пограничникам, оставленным здесь по чужой воле, даже гнилую картошку не присылают, их, похоже, уже совсем вырубили из жизни…
Цель, поставленная перед пограничниками, понятна, и интересы, которые пограничники защищают здесь, тоже понятны, – и пусть они громко величаются интересами Родины, – но нельзя достигать этих целей голым энтузиазмом, самопожертвованием под патриотическими лозунгами и кровью таких ребят, как Карасев, Чугунов, Никитенко, как несчастный прапорщик… как его фамилия? Грицук. Панков говорил, а внутри у него поднималась, закипала обида. Обида на толстосумов, перебравшихся из периферийных городов в Москву и засевших там, на правителей со Старой площади, или как теперь эта площадь называется, на разных дураков с кожаными толстыми портфелями.
Попался бы кто-нибудь из них сейчас на глаза Панкову… Обида мешала дышать, жгла его, выедала нутро, Панков пробовал справиться с собой, но ничего у него не получалось.
Он перестал говорить, помял рукой грудь, там, где находилось сердце. Снегопад уже почти совсем угас, снег падал теперь редко, каждая снежинка была величиной не менее ладони, хлопалась с глухим влажным звуком на камни – по земле только шум шел.
Кирьянова убило через три минуты, во время очередной попытки боевиков пройти наверх. Панков только собирался отправить Трассера к Дурову, как из-за камней по громкой гортанной команде поднялись душманы. Пришлось передвижку отложить. Панков и Кирьянов взялись за автоматы.
Автомат Трассера стрекотал, будто громкая швейная машинка, в камни звонко шлепались пустые горячие гильзы, одна из них больно секанула Панкова по щеке, – и вдруг автомат Трассера словно бы подавился.
– Трассер! – не поворачивая головы, позвал Панков. Отвлекаться было нельзя, правоверные напирали. – Сергей, что с тобой? Ты жив?
Кирьянов не ответил. Автомат его молчал. Сверху ударил из пулемета Дуров, смел несколько человек, опасно приблизившихся к Панкову; капитан, воспользовавшись этим, поспешно перезарядил автомат, скосил глаза на Трассера.
Тот лежал на боку, ткнувшись головой в камень, – бледный, спокойный, изо рта у него вытекала тонкая яркая струйка крови, глаза были широко открыты, не было в них ни горечи, ни тоски, ни недоумения, за что же его так, пулей в живого? – было только удивление – человек не хотел умирать, хотел жить, а его заставили… Кто это сделал, кто?..
– Трассер! – со звенящей слезной обидой выкрикнул Панков. – Трассер! Что же ты, Сергей!
Короткой очередью он загнал за камни здоровенного безбородого парня в чалме и пятнистой солдатской куртке с серым цигейковым воротником, следом завалил старика в тюбетейке со злым худым лицом, какое бывает у человека, который ни разу в жизни не ел досыта. Рядом со стариком в снег свалился юркий маленький душманенок в шикарной кавказской кепке-аэродроме, вооруженный складным десантным автоматом. Душманенок, кряхтя, проворно заработал локтями, отталкиваясь от камней, уползая от Панкова в спасительное укрытие, и Панков дал ему уползти, жалко стало – ведь это же был такой же, как и он, парень, который окончил такую же среднюю советскую школу, так же носил пионерский галстук, его также учили любить Родину и беречь советский строй, велели приготовиться к жизни в коммунистическом обществе, и вот он, коммунизм, и наступил: душманенок стреляет в Панкова, Панков стреляет в него.
Всякого русского этот душманенок считает собакой, Панков же собакой его не считает, но, вполне возможно, скоро будет считать – ответно… Если, конечно, останется жив.
Точными выстрелами Панков подсек еще двух бугаев в стеганых халатах, подпоясанных кушаками, – бугаи на бегу стреляли из автоматов; сбитые с ног, они медленно покатились по грязной дороге вниз, один из них уперся спиной в закраину, не спеша перевалил через нее и ушел по откосу в глубокую каменную горловину, другой остался лежать на закраине.
– Ну, кто следующий? – выкрикнул Панков хрипло, выискивая в жидком потоке снега очередную цель. – Ну?
Дорога была пуста, на камни звучно шлепались снежные лепешки. Панков всхлипнул, потом, сопротивляясь самому себе, передернул плечами и стер ладонью слезы с глаз.
Через несколько минут Панков забрал документы Трассера, закрыл ему на прощание глаза и, разбив автоматы десантников о камни – тащить их дальше было тяжело и бессмысленно, – выпрыгнул из гнезда.
Уже на бегу просипел скорбное:
– Прости, если можешь, Сергей! Мы еще вернемся… похороним тебя по-человечески… домой отправим! – хотя в чем, в чем, а в этом Панков совершенно не был уверен…
До того как они вернутся сюда, душманы сумеют тысячу раз надругаться над мертвым телом, отрезать Трассеру уши и язык, оттяпать то, что растет между ногами и загнать в рот, излить свою злость на беспомощном теле.
Разъезжаясь ногами в снеговой слизи, Панков бежал по дороге вверх. Чара держалась рядом с ним – и вперед не уходила, и отставать не отставала.
Сверху капитана прикрывал Дуров.
Внутри у Панкова скопились усталость, горечь, боль, все смешалось в единый клубок, давило.
Он увидел, как над камнями встревоженно приподнялся Дуров, потом приложился к пулемету – в лицо Панкову ударил тугой вонючий воздух, следом оглушил грубый, рвущий барабанные перепонки стук, горячая струя пуль прошла совсем рядом, Панков шарахнулся от нее влево, открывая сержанту пространство для стрельбы. Сержант ударил еще раз, и вторично очередь прошла совсем рядом с Панковым, – он почувствовал опасный секущий жар раскаленного свинца.
Снизу за ним бежали душманы, прикрывались его телом, – оборачиваться было нельзя, и капитан, на бегу ткнув рукой себе за спину, скомандовал:
– Чара! Фу!
