— Неужели они пойдут на такую грубую липу? - Усомнился Алферов.
— А что им еще делать? Ольгина они упустили, факт! Догадываются, что он дал знать о провале. Значит, терять им нечего. А тут — чем черт не шутит? - может, и выгорит? Может, мы поверим их телеграммке? Подумаем, что Ольгин ошибся, не так расценил свое задержание, напутал что-нибудь? Подумаем этак, да и обрадуемся, а на радостях возьмем и отпишем в Берлин, так сказать.
— Неужели рискнут?..
Гестаповцы вопреки сомнениям Алферова рискнули.
В самый канун двадцать пятой годовщины Октября радист, следивший за волной «Француза», внезапно услышал знакомые позывные. Он торопливо принялся записывать странные сигналы, не похожие на прежние сигналы Гизеке.
Телеграмму расшифровали с помощью шифра, который Инга Штраух должна была выдать в качестве настоящего.
В телеграмме значилось: «Москва. Центр. Получила возможность восстановить рацию. Прежняя пришла в негодность из-за неосторожности радиста, включившего ее в городскую сеть. Беспокоюсь вашим молчанием. В октябре квартиру посетил человек, не знавший пароля и искавший несуществующее лицо. При выходе из дому этот человек задержан гестапо. Опасаюсь провокации. Сообщите» как вести себя в данной обстановке "Зеро" нервничает Остальных ни о чем не информировала. Надо ли сообщить им о мерах предосторожности.
Жду -Поздравляю с праздником». Альфа».
Вот так!
Доказал Васильев. как пишут в учебниках некрасиво работают господа!
Скажем, прямо что и требовалась математике -Ай- да -мы!!!
Генерал, прочитав гестаповскую фальшивку, покачал головой:
— Н-да, неаккуратно сделано, — согласился он. — Насчет Ольгина - топорно. На фу-фу хотят взять. Арапы.
— Как поступим? — спросил Алферов. — Будем отвечать?
— Много чести! — сказал генерал. — Обойдутся без ответа.
— Но не повредит ли-
— А чем? Шифр господа проверили, убедились, что «Альфа» при его помощи прекрасно подписывается, чего же им еще? Если ответим — подтвердим факт ее сотрудничества с нами. Нет уж. Пускай Гиммлер и Канарис локотки покусают. Пусть поймут, что их по носу щелкнули. Но печально, что опасения Больца подтвердились. Топпенау выдал Штраух, и ничем ей помочь мы не можем! Вот что печально. Одно остается — позаботиться о других.
— Я не думаю, что Штраух назовет их имена! — сказал Алферов.
— Я тоже так не думаю, — сказал генерал. — И гестаповская фальшивка — прекрасное свидетельство этому. Ведь телеграммка-то говорит, что Штраух обусловленной версии держится, А согласно этой версии она никого, кроме Больца и фон Топпенау, не знала и не знает.
— Поверят ли ей? — спросил осторожно Васильев.
— Может быть, и не поверят. Но ведь мало не верить! Надо хотя бы подозревать кого-то! А кого подозревать? — возразил генерал.
— Надо выждать, - вслух подумал Алферов. Если в гестаповских телеграммах появятся ссылки на «Зигфрида» и других - значит, точка. А если не появятся _
- Правильно, - сказал генерал. - И все-таки надо уже сейчас думать, как установить связь с уцелевшими членами группы. Потому что их сведения будут иметь огромную ценность. Мы обязаны наладить надежную связь. Ясно?
Васильеву и Алферову это было ясно.
И вскоре они разработали план установления связи с членами группы «Альфы».
Приводить его в действие не спешили.Выжидали.Приходилось выжидать.
Выжидать, догадываясь, что происходит с друзьями в Берлине.
И все-таки выжидать „-Ее опять перестали водить на допросы.
Хабекер вызвал после очной ставки с Топпенау всего два раза. Она стояла на прежних показаниях. Больше всего страшило, что станут допытываться о товарищах Но Хабекер неожиданно удовлетворился заявлением, что никого, кроме Топпенау, она не знала. Даже не пытали, как прежде. Настрочил протокол допроса, заставил подписать и словно забыл о ее существовании.
Прошла неделя. Другая.
Пришло 7 ноября - 25-я годовщина Октябрьской революции.
С утра чувствовалось, что тюрьма к чему то готовится надзиратели чаще заглядывали в глазок. На прогулу ее не выводили. По коридору грохотали сапоги -Наверное полдень. Запели где-то далеко. Но этажом выше- Интернационал», гордый гнмн!
Клерхен подбежала к двери камеры.
Слушала, как поют, как лязгают замки, как кричат охранники, как стонут избиваемые люди.
Она сидела на койке, обхватив дрожащие плечи.
Ей хотелось вскочить, рвануться к решеткам, запеть вместе со всеми.
Наперекор судьбе!
Наперекор всему!
Наперекор самой смерти!
Но она не вскочила и не запела.
Молчала, стиснув зубы.
Ибо могли войти.
Могли увидеть.
Могли понять.»
Дверь распахнулась. Трое эсэсовцев ввалились в камеру. Она спокойно смотрела на них. Клерхен сжалась в углу.
— Тут тихо! — сказал старший из охранников. — Пошли!
Дверь захлопнули. Она продолжала сидеть, не шевелясь. Клерхен заплакала.
Она легла и отвернулась к стене...
Считая, что догадались еще перед очной ставкой с фон Топпенау, что означали фальшивые фотокопии и какой ценой пытался Центр облегчить ее судьбу, она пыталась думать о связном, который мог попасть в засаду. Какой он? Сколько ему лет? Наверное, тоже молод: ведь ему, скорее всего, пришлось прыгать с парашютом.Знал ли он, на что идет? Конечно, знал.
И все-таки решился...
В уголки глаз скатывались жгучие капельки слез -слез нежных и благодарных.
Перед взором возникали лица товарищей: энергичное, сухое, словно у легкоатлета, знакомое до каждой морщинки лицо Эрвина; крупное, холеное, гладкое, как будто отутюженное к парадному приему, живое только для друзей лицо Герхардта; чеканное, как профиль на древнеримской монете, лицо Курта - типичное лицо прусского генерала, сделавшего отличную карьеру; широкое, кажущееся сонным и благодушным лицо Лео — самого дерзкого и готового на любой риск; незабываемое лицо Гизеке; нервное, беззащитное лицо Карла„
Вместе с друзьями она была приобщена к великому братству людей, ведущих сейчас борьбу с гитлеровской кликой, со средневековым мраком и человеконенавистничеством, пытавшимся завладеть миром.
Ее могли бы разъединить со слезливой Клерхен. Бросить в одиночку. Заковать в кандалы. Но разве могли отнять у нее чувство товарищества со всеми, кто насмерть дрался сейчас на фронте, в тылах гитлеровских войск, День за днем приближая окончательный крах фашистской империи?! Разве могли у нее отнять чувство товарищества, сознание необходимости ее жизни и ее дела, пусть не самого важного, для жизни и дела всех?!
Не могли!
Это чувство не было подвластно хабекерам и редерам, гедрихам и гитлерам.
