– Леша, кто это? – спросила Томка, пока они ждали Валерию у ее дома на Каменной набережной.
– Я с ней весной познакомился, понимаешь?..
– Понимаю, это я понимаю.
От подъезда отделилась быстрая фигурка Валерии.
– Не волнуйся, – сказала Томка, заметив ее, – отпустили!..
Но Лютров боялся верить. И только когда подбежавшая Валерия дернула за ручку дверцу автомобиля и весело спросила: «Не опоздаем?» – Лютров до конца уверился, что наступает самый радостный Новый год на земле.
По пути к перрону заметно взволнованная Томка болтала за троих, игриво переводя взгляд с его на ее лицо, до розовых десен обнажая улыбкой плотные мелкие зубы с выступающим верхним клыком.
Весь путь до Радищева, равно скованный и возбужденный, Лютров изо всех сил старался занять ее нескончаемыми вопросами о пустяках, нащупать нить общности, понять, о чем следует говорить с ней, как вести себя.
Валерия же, чувствуя себя непривычно в этой его радости, тоже старалась быть участливой, внимательной к нему, угадывая все с ним происходящее, старалась не ставить его в неловкое положение и поскорее приноровиться к тону той, весенней встречи. Но ни она, ни он не могли пробиться сквозь волнение к той свободе, легкости и независимости. Она не знала, что и как произойдет там, куда они едут, но была совершенно уверена, что все будет непросто, и эта уверенность не давала справиться с волнением. В его голосе, в ожидающей чего-то улыбке, в отдельном от слов смысле пристального взгляда Лютрова она угадала уже, что нужна ему так, как ничто и никогда в жизни. И оттого Валерию томило опасение, что в ней вдруг выкажется что-то такое, что обманет его, обманет вот это страшное своей радостью возбуждение в нем.
А Лютров и впрямь не мог без волнения смотреть на нее, не мог не восхищаться росными капельками на темном пушке над верхней губой, движениями огрубевших от краски и слипшихся ресниц, черным толстым платком, не только не приглушавшим ее молодость, но оттенявшим свежесть и чистоту лица.
В купе напротив без устали размахивали пальцами, болтали глухонемые. Они понимали друг друга и были довольны. Лютров завидовал им, ему казались невыразительными и пустыми все те слова, которые он успел наговорить Валерии.
Спустя полтора часа, уже в темноте, электричка подъехала к притихшим под снегом вековым елям Радищева.
Становилось все метельнее. По дороге к даче, то тут, то там вырастали снежные смерчи, они вздымались и исчезали как привидения. Снег хлестал им навстречу, тропинку занесло, от нее оставалась едва различимая ложбинка вдоль оград, вдоль старых лип, за которыми стояли заснеженные, заколоченные на зиму дома.
Блюдя негласную условность, Томка предоставила Валерии шагать вслед за Лютровым, уступчиво смолкая, если он заговаривал, угадывая и как бы поощряя его старание понравиться, вниманием и веселостью сделать для Валерии это нелепое путешествие забавным.
Свет на даче Извольских горел во всех окнах. Это был большой деревянный дом со множеством комнат, коридоров, с высокой белой изразцовой печью, стоявшей на перекрестии внутренних стен. В комнатах было прохладно, но в печи гудел огонь, на столе блестели алюминиевой фольгой бутылки шампанского, лежали груды свертков, консервные банки, а на старинном кожаном диване ревел магнитофон, заполняя пустую дачу орущей английской песней.
Поглядев на Валерию, Извольский удивленно застыл, но скоро стал смеяться над собой, говорил, что обознался, принял Валерию за какую-то другую девушку. Услыхав от Лютрова о неожиданной встрече на вокзальной площади, он с потешным испугом пригласил всех «принять по лампадочке для пакости, потому как все это неспроста!»
– А моих нет и нет, – сокрушался Извольский, то и дело выбегая на улицу. – Ей-ей, блудят… Замерзнут, позвонки!
Промерзшая дача прогревалась медленно. Лютров нарядил Валерию в летную куртку Витюльки, снял с ее ног замшевые меховые ботинки и натянул унты. Она стала похожа на плюшевого медвежонка, и ему было приятно думать, что теперь ее слабому телу станет тепло под толстым пегим мехом.
Она следила за тем, что он делал, безропотно, понимая, что не позволить ему вот так играть ею просто невозможно.
– Согрелись? – спрашивал он таким тоном, как если бы отогревал ее у себя в ладонях.
– Ага. А вам не холодно в одном пиджаке?
Он отрицательно качал головой, думая: «О чем она говорит?.. Ведь ей так легко понять, что я ничего не могу чувствовать…»
Раскрасневшаяся Томка хлопотала на кухне над кипящей картошкой, переживая за Лютрова не только потому, что давно знала его, но, как всякая женщина, стояла на стороне чувства. А Витюлька то и дело бегал во двор за дровами, приходил весь в снегу, бросал к печи охапки припудренных снегом поленьев, всякий раз обещая:
– Сейчас, сейчас сделаем тепло… А ребятишек моих все не видать. Что бы это значило, а?
Лютров не мог заставить себя отойти, помочь Витюльке открывать консервные банки, носить воду из колодца и вообще что-то делать вместе с Витюлькой и Томкой. Усадив Валерию в застеленное пледом кресло-качалку, он сел напротив, смущаясь тем, что смущает ее, но не мог справиться с собой, не смотреть на нее, не видеть, как она улыбается, смеется, как сползают борта меховой куртки за выступы груди, укрытой белым свитером, как льнут к щекам длинные волосы, не мог не чувствовать на себе ее взгляда.
Собравшись с духом, он взял ее руку, зачем-то сжал пальцы, потом опустил их на подлокотник кресла, расположил поудобней, рядышком, эти длинные белые пальцы, чувствуя к ним какую-то отдельную любовь, какую-то особую ласковую нежность, и сказал, ободренный их послушностью:
– Вы могли бы… быть моим другом, это не покажется вам диким?
Чуть насторожившись, как ему показалось, она внимательно, но не обидно посмотрела на него и, сделавшись вдруг серьезной, однако облегченно, будто высвобождаясь от чего-то, отрицательно покачала головой.
– А вам хорошо со мной? – спросила она, отводя глаза к раскрытой топке печи.
– Разве это не видно?
Она повернулась и посмотрела на него, но не для того, чтобы удостовериться, хорошо ли ему с ней, а будто отыскивала на его лице подтверждение другой своей, ему неизвестной важной мысли, и улыбнулась, прищурив глаза.
– У вас нет друзей?
– В прошлую зиму погиб мой друг и…
– Разбился?
– Да. Вот, а больше у меня никого нет…
– Совсем никого?
– Нет, у меня друзья на работе, вот Витя, и живем мы дружно…
И он с радостью, с увлечением стал рассказывать ей о Санине, как никогда и никому не рассказывал, не замечая, что Сергей незримо помогает ему говорить о самом себе…
Едва они уселись вокруг стола, как на дворе послышались голоса, а затем на дачу ворвалась суматошная толпа друзей Извольского. Перебивая друг друга, крича и смеясь, они принялись объяснять, как вышли из электрички на остановку раньше, потом заблудились в Радищеве, забрели на какую-то дачу, где их вначале облаяла собака, а за ней – хозяин, из-за них они потеряли подставку для елки, которую привезли с собой из города, а хозяин напоследок назвал их «стилягами».
