— Ты, Василий, и на колючках спишь как на перине. Храпом лошадей пугаешь.
— Бессонницей не страдаю. Научился даже на ходу спать. Спят же в седле!
Вечерами сидели у костров. Откуда-то появлялась заливистая гармонь. И взрывалось угрюмое молчание тайги, звенели колокольцы, кто-то пел частушки, сочиненные партизанским поэтом:
А Щетинкин щурит глаз,
как всегда, спокоен.
Обходила смерть не раз
стороной другою…
Он слушал и смущенно улыбался: вот и частушку сочинили. «Как всегда, спокоен…» А следовало бы петь: «Как всегда, неспокоен…» Да и сейчас неспокоен… Другие, тот же Уланов, упадут на еловые ветки и заснут как убитые. А он, не совсем доверяя дозорам, тоже безмерно усталым, будет ходить от поста к посту, вслушиваясь в темень… «Спи, Васена, спи спокойно. Спите, детки: завел, значит, выведу… Спите все… Завтра снова в поход…»
…Оседали под апрельским солнцем сугробы, приходилось идти в ледяной воде, тащить вдруг отяжелевшие сани, напрягаясь из последних сил. Они потеряли счет дням, помнили только, что из Красновки вышли в конце марта. Несколько раз вели бои в окружении. А потом увязли надолго в тайге, утонули в ней для всех. Их даже преследовать, разыскивать не стали: дескать, погибли, замерзли в тайге… Да и как тут не погибнуть?.. Другие давно пропали бы, а чалдоны идут — старая закалка. Вот на нее, на закалку, и надеялся Петр Ефимович. Сгрудились высокие темные кедры и пихты, шумят, переговариваются между собой, смотрят на крохотных людей, тяжело ползущих по увалам, подлесью, осыпям, падям и распадкам, через старые корни, завалы, через вздувшиеся, посиневшие речки. Любая речушка может вот-вот превратиться в непреодолимое препятствие. Проваливаются и люди и лошади в болотца, обманчиво затянутые тонким льдом. Одежда сразу же покрывается ледяной коркой, звенит при каждом шаге, как жестяная, валенки пропитываются водой и становятся тяжелыми.
Спали в самом деле крепко, иногда ночью всех заносило снегом, но никто не просыпался… Теплое снежное одеяльце… лучше брезента, который нужно натягивать, а сил нет… Места для ночлега выбирал сам Щетинкин, идущий впереди отряда в своей высокой белой папахе, — выбирал обязательно в низине, в заветрии. Лошади спят стоя, опершись о деревья. Иногда поутру глянешь: стоит конь, привалившись к сосне, а он, оказывается, мертвый, с оскаленными зубами и остекленелыми глазами… Или лежит у догорающего костра, и не поднять его никакими веревками, не поставить на ноги…
17 апреля полоса лесов прорвалась и авангард партизанского отряда во главе со Щетинкиным вышел из тайги. Далеко внизу сверкнула синим огнем излучина большой реки.
— Мана! — задыхаясь от радости, закричал Петр Ефимович. — Дошли, братцы! Дошли…
Обнимались, плакали, смеялись, поздравляли друг друга. Там, за рекой, простиралась Баджейская Советская республика… Она была залита весенним солнцем, струилась легкими, прозрачными миражами…
По обрыву, сползая с камня на камень, спустились вниз, к реке. И встретили здесь дозорных партизанской армии Кравченко.
Петр Ефимович ликовал: конец повседневным, изнуряющим душу заботам, он выполнил свой долг. Никто не умер за время пути, все, все дошли…
Впервые за дни похода он уснул крепко, всласть. Ему виделся большой, цветистый, радостный сон. Будто холостой он еще. И будто праздник какой-то большой, летом, не то петров, не то ильин день. И наряжен он во все праздничное, идет с товарищами из плотницкой артели по улице родного Чуфилова…
Таков был Петр Ефимович Щетинкин, за которым теперь усиленно охотилась контрразведка белых. Знал ли об этом Щетинкин? Разумеется, знал.
Еще в бытность свою начальником Ачинского уголовного розыска Петр Ефимович Щетинкин получил хороший навык борьбы с вражеской разведкой и контрразведкой. Позже его назовут прирожденным чекистом, будут еще встречи с «железным» Феликсом, будет присвоено Щетинкину звание почетного чекиста, будут годы работы в погранвойсках ОГПУ. А сейчас он придерживался главного своего правила: в наступление переходить первым.
На все железнодорожные станции он выслал своих разведчиков. Их донесения настораживали: по-видимому, противник готовится к решительному наступлению.
Отряд Щетинкина соединился с партизанской армией Кравченко, Петр Ефимович стал заместителем главкома. Сам Кравченко уговаривал его взять на себя командование всеми партизанскими силами, но Щетинкин решительно отказался.
— Ты, Александр Диомидович, видишь только одну сторону: военную, — заявил он Кравченко. — А о другой стороне вроде бы запамятовал: Степно-Баджейскую Советскую республику-то создавали вы, а не я. Вашу партизанскую республику по всей Сибири красными Дарданеллами называют, народ тебя выбрал. А я еще должен заслужить доверие.
— Вот именно — Дарданеллы… — кривил в усмешке рот Кравченко. — Как чего придумают — хоть стой, хоть падай! Разумения у людей нет. Республику объявили, а военных действий, по сути, не ведем. Забились в глушь — вот нас никто и не трогает. Кое-кто, тот же Сургуладзе, понуждает: мол, воевать пора! А какой из меня главком, если разобраться по существу? Войны-то и не нюхал: выбраковали вчистую из-за туберкулеза проклятого! Агроном я. Откуда было военных талантов набраться?! А ты — орел! Давай действуй! И доверие заслужишь.
— На главкома не согласен. А действовать в самом деле пора. Ну, продолжить то, что мы начали там, под Ачинском и Красноярском: блокировать железную дорогу, держать Колчака за горло. А для этого потребуется вплотную продвинуться к железной дороге, построив в тайге опорные пункты…
На том и порешили.
Можно было считать, что Щетинкин и Кравченко знакомы с давних пор. В Енисейской губернии Александр Диомидович появился еще в 1907 году. В Сибирь приехал из Тамбова, поселился вместе с женой, Зинаидой Викторовной, пятилетней дочерью Галей и двухлетним сыном Тарасом неподалеку от Степного Баджея на своей агрономической станции. Он производил впечатление человека степенного, рассудительного, сельским хозяйством занимался с глубоким знанием дела. Любил землю, да и сам родился в семье крестьянина, окончил среднее земледельческое училище со званием агронома — вот и все образование. У сибиряков быстро завоевал уважение. Наделы здесь были большие, и Кравченко заботился о ведении культурного земледелия, лелея мечту превратить со временем Сибирь в российскую житницу.
С румянцем во всю щеку, с лихо закрученными усами, по-мужицки плотный, появлялся он на ниве, все с ним раскланивались, и никто не подозревал, что со здоровьем у него не так уж хорошо: чахотка! А чахотку заработал в царской тюрьме, где высидел два года за революционную пропаганду. Впрочем, Сибирь полна врагами самодержавия — политическими ссыльными, и никто особенно не удивился бы, узнав, что степенный Кравченко из породы революционеров.
