Может быть, ночью, когда все спали, выбрались из своего помещения пленные и похитили рукоятку, чтобы лишить своих врагов возможности переговоров с остальным миром? Конечно, каждый понимал, что это предположение по меньшей мере ребячье, ибо, если бы оба эсэсовца действительно выбрались ночью из своей темницы, то не ограничились бы похищением рукоятки, а по меньшей мере удрали бы на волю, захватив оружие, а скорее всего - прирезали бы спящих и восстановили статус-кво, существовавший до утра шестого июня. И все же так велико было нежелание признать, что с рукояткой все кончено, что с двери сняли одеяла, шинели, проверили засов, исследовали, нет ли где-нибудь тайных приспособлений для того, чтобы можно было покидать второе помещение, не трогая дверей, и нет ли свежих щелей в самих дверях.
К восьми часам дальнейшие поиски были за явной их бесполезностью окончательно прекращены.
- Ну вот, - сказал Егорычев, присев на койку. - Придется нам со Смитом смастерить другую рукоятку... Но будем надеяться, что где-нибудь сейчас уже расшифровывают наши радиограммы и что нас догадались запеленговать.
- Если бы мы вас не послушались... - начал Фламмери и осекся.
- Продолжайте, продолжайте, - устало поощрил его Егорычев. - Вы, кажется, хотели что-то сказать? Если бы вы меня не послушались? .. В чем не послушались? И что бы тогда было, если бы вы меня не послушались?
- Я хочу сказать, что если бы мы вас не послушались и передали в эфир ту радиограмму, которую я предлагал..,
- ...то гитлеровский корабль уже был бы на горизонте? Вы это хотели сказать?
- Почему гитлеровский? - вяло возразил Фламмери, и вдруг его лицо налилось кровью. - А почему нам в нашем идиотском положении надлежит отказываться от гитлеровского? У нас огромный выбор? Нас заваливают предложениями? У нас нет отбою от союзных кораблей?
- Есть у нас отбой, - сухо ответил Егорычев. - И вы полагаете, что это достаточное основание для того, чтобы самим лезть в фашистский плен?
- Вы трясетесь за свою жизнь, и в этом все дело! - выскочил Мообс. - Вам главное - спасти собственную шкуру. Как будто мы виноваты, что гитлеровцы не любят большевиков! А о том, что из-за вас могут погибнуть посторонние люди, вы и не подумаете!
- Посторонние?.. М-да-а!.. Я, видно, все же неважно понимаю по-английски. На русском языке такие фразы невозможны...
- Мистер Егорычев не потрудился разъяснить, что он подразумевает под своими последними словами, - учтиво осклабился Цератод. - Я не филолог, я солдат. И у меня в Англии семья, о которой никто не позаботится, если я паду жертвой его неистребимой склонности к игре в солдатики.
- Мистер Егорычев подразумевает под своими словами, что русские стараются прежде всего выиграть войну и что они не считают нас посторонними людьми в этой войне, - вдруг заговорил упорно молчавший до этого Сэмюэль Смит. Его мрачноватое загорелое лицо побледнело, что еще больше подчеркнуло черноту его густых усов.
- Вот именно! - запальчиво крикнул Мообс. - А мы...
- А мы, - продолжал Смит слишком ровным голосом очень волнующегося человека, - а мы, хоть и далеко не филологи (судя по всему, он подозревал в незнакомом ему слове «филолог» нечто близкое слову «трус»), но позволяем себе иногда больше думать о собственной жизни, нежели о судьбах войны...
- Вот именно! - снова крикнул Мообс. - А мы...
- Я был бы вам благодарен, сэр, если бы вы меня не так часто перебивали, - одернул Смит репортера, и Фламмери тревожно переглянулся с Цератодом. Трудно было переоценить значение этого на первый взгляд безукоризненно вежливого отпора, данного кочегаром Мообсу. Впервые с момента гибели «Айрон буля» и их знакомства Сэмюэль Смит решительно и открыто ставил себя на одну ногу с Мообсом и «старшими англосаксами». - Я вынужден признать, что мы, на мой взгляд, даем мистеру Егорычеву серьезные основания для его обидных, в высшей степени обидных заключений. И мне хотелось бы заверить капитан-лейтенанта Егорычева, что не все здесь разделяют точку зрения мистеров Фламмери, Мообса... - он сделал еле заметную передышку, как бы набираясь смелости, и добавил: - ...и мистера Цератода.
- Вы забыли, Смит, что я кое-что понимаю в жизни и в воинском долге, - напыжился Цератод, все еще не веря, что случилось непоправимое, что вот именно сейчас, в эту минуту, от него окончательно отходит казавшийся покорнейшим и верноподданнейшим членом профсоюза транспортников и неквалифицированных рабочих кочегар Сэмюэль Смит.- И если я поддерживаю в этом вопросе мистеров Фламмери и Мообса, то вы можете быть уверены, что так надо.
- Я никак не могу заставить себя быть в этом уверенным, сэр. Я, к великому моему сожалению, уверен в обратном. И еще я твердо уверен, сэр, что английский народ никогда не был и не будет филологом или, с вашего разрешения, выражаясь по-простому, трусом.
Трудно было вообразить более неожиданное и уморительное употребление почтенного слова «филолог», но никто не улыбнулся.
Цератод мрачно переживал внезапный и весьма ощутительный удар, нанесенный ему Смитом. Это был удар по его профессиональному самолюбию, и, что самое основное, сокрушительный удар по его далеко идущим политическим, а следовательно, и личным планам, которые сейчас надо было срочно увязывать со вновь создавшейся расстановкой сил. Выросший в мрачных канцеляриях огромного профсоюзного треста, он в совершенстве усвоил основные приемы того руководства тред-юнионистским движением, которые снискали деятелям его рода полуснисходительное - полупрезрительное признание со стороны английских правящих классов. Но одно дело - профсоюз, когда человека под угрозой исключения из него можно держать в крепкой и унизительной узде, другое дело - политика на острове Разочарования. В этой политике мистер Цератод делал еще первые шаги, и он оступался, лишь только забывал об осторожности. Стоило, однако, дойти до его сознания мысли, что он сплоховал, натворил ошибок, не обеспечив себя с тыла и флангов, как моментально «срабатывал» рефлекс самосохранения, и Цератод, движимый не столько разумом, сколько инстинктом, прикидывался дохлым, валился на спину и закидывал кверху лапки.
Еще час тому назад Цератоду казалось, что ему удалось удержать Смита на своей стороне. Теперь картина стала неутешительно ясной: Егорычев имел все основания рассчитывать в дальнейшем на полную поддержку кочегара.
Цератод был достаточно трезво мыслящим человеком (конечно, когда он держал себя в руках), чтобы понимать, что решать будет не численный перевес (трое - Цератод, Фламмери и Мообс - против двоих - Егорычева и Смита), а моральный. Моральный перевес был бесспорно на стороне Егорычева и Смита, людей сильной воли, хороших товарищей, нетрусливых и твердо знающих, чего они хотят.
