Две из них, крепко обхватив руками третью, прятали свои лица у нее на груди. Та, бледная и угрюмая, с черными распущенными волосами, сидела, опустив голову на покрытую, истерзанную грудь, истерзанную, вероятно, во время борьбы этих несчастных со сторожами, раздевавшими их.
В нескольких шагах двое маленьких детей, самое большее трех-четырех лет, привязанные за пояс одной тонкой веревкой, другим концом своим намотанной на столб, весело смеясь, валялись в соломе с беспечностью, свойственной их возрасту. Я подумал и не ошибся, конечно, что эти дети не принадлежали ни одной из трех женщин.
В другом углу лавки я увидел пожилую женщину такого же высокого роста, как моя мать Маргарид, с кандалами на руках и на ногах.
Она стояла, опершись о столб, к которому была привязана поперек туловища, неподвижная, как статуя, с седыми растрепанными волосами, с глазами, устремленными в одну точку на страшном, налитом кровью лице. Временами громкий хохот вылетал у нее из груди, угрожающий и бессмысленный. Наконец, в глубине лавки я заметил клетку вроде той, из которой только что вышел. В этой клетке должны были быть мои дети, судя по тому, что рассказывал фактор. Слезы выступили у меня на глазах. Несмотря на слабость, все еще сковывавшую мои члены, я почувствовал при мысли, что мои дети тут, так близко от меня… я почувствовал, как теплая волна хлынула у меня от сердца к мозгу — отдаленный симптом пробуждавшейся энергии.
Теперь, мой сын Сильвест, для которого я пишу все это, читай медленно, что было дальше. Да, читай медленно, чтобы каждое слово этого рассказа навсегда заронило в твою душу неумолимую ненависть к римлянам и раздуло ее до ужасной силы в день мщения. Читай это, мой сын, и ты поймешь, отчего твоя мать, дав жизнь тебе и твоей сестре, окружив вас своей нежной лаской, не могла лучше доказать своей материнской любви, как решив убить вас обоих, увести вас отсюда, чтобы оживить там, возле себя и всех наших. Увы, вы остались живы, несмотря на ее святую заботливость…
Вот что произошло, сын мой.
Я сидел, устремив взгляд на клетку, где, по моим расчетам, находился ты с сестрой, когда роскошно одетый старик вошел в лавку.
Это был богатый и благородный патриций Тримальцион, одряхлевший от разврата и старости. Его глаза, тусклые и холодные, как у мертвеца, лишены были всякого выражения. Его отвратительное морщинистое лицо исчезало наполовину под густым слоем румян. На нем был белокурый завитой парик, серьги, усыпанные драгоценными камнями, а у пояса его длинной вышитой одежды, мелькавшей сквозь расходившиеся полы красной плюшевой мантии, был приколот букет. Он с трудом волочил ноги, опираясь на плечи двух молодых рабов лет пятнадцати-шестнадцати, одетых роскошно, но как-то странно, настолько по-женски, что нельзя было разобрать, мужчины они или женщины. Два других раба, постарше первых, шли за ним. Один из них нес в руках меховую шубу своего господина.
Хозяин лавки быстро и почтительно подбежал к патрицию, сказал ему несколько слов и подвинул скамейку. Старик опустился на нее. Так как у этого сиденья не было спинки, один из молодых рабов встал неподвижно позади своего господина, чтобы служить ему опорой, а другой по знаку благородного господина лег на землю, поднял его ноги, обутые в богатые сандалии, укутал их складками своей одежды и прижал к груди, вероятно для того, чтобы согреть.
Опершись таким образом спиной и ногами на рабов, старик сказал что-то купцу. Тот жестом указал сначала на трех полуобнаженных невольниц. Тримальцион, бросив взгляд на молодых красавиц, предложенных ему, обернулся к ним и плюнул, желая выразить глубочайшее презрение.
При этом оскорблении рабы старика и римляне, столпившиеся у порога лавки, разразилась громким хохотом. Тогда купец указал Тримальциону на двух малюток, игравших на соломе. Тот пожал плечами, пробормотав какие-то слова. Должно быть, они были ужасны, так как взрывы хохота римлян усилились.
Купец, надеясь удовлетворить наконец своего разборчивого покупателя, направился к клетке, открыл ее и вывел оттуда троих детей, закутанных с головой в белые покрывала. Двое детей были одного роста с моими, третий ребенок — гораздо меньше. Его прежде всего подвели к старику. Я узнал дочь одной нашей родственницы, муж которой погиб, защищая нашу боевую колесницу. Она убила себя вместе с другими женщинами нашей семьи, забыв, вероятно, в последний момент убить свое дитя. Девочка была хилого сложения и некрасива. Тримальцион быстро взглянул на нее и сделал нетерпеливый жест рукой, как бы негодуя, что его взорам осмеливаются предлагать предмет, столь мало достойный внимания. Один из сторожей отвел ее обратно в клетку. Другие дети остались все еще закрытыми.
Я видел все это, сын мой, сидя в лавке фактора со связанными за спиной руками, ручными оковами и двойным железным кольцом, с ногами, закованными в цепи и продетыми в путы неимоверной тяжести. Я все еще чувствовал себя околдованным, однако кровь, до тех пор как бы застывшая у меня в жилах, начинала переливаться все быстрее и быстрее. Внутренняя дрожь пробегала по моим членам. Пробуждение приближалось. Я трепетал не один: три галльских пленницы и старая женщина, забыв стыд и отчаяние, чувствовали в своих сердцах девушек, жен или матерей скорбный страх за участь детей, отдаваемых отвратительному старику. Полуобнаженные, они не старались больше прятаться от похотливых взглядов зрителей, собравшихся на улице, и взором, полным материнского ужаса, следили за детьми, закрытыми покрывалами, а старуха, привязанная к столбу, с горящими глазами, с зубами, сжатыми от бессильной злобы, поднимала к небу закованные в цепи руки, как бы призывая гнев богов на все это беззаконие.
По знаку вельможи Тримальциона покрывала спали. И я узнал вас обоих, тебя, мой сын Сильвест, и твою сестру Сиомару.
Вы стояли бледные, исхудалые, дрожа от страха, горе читалось на ваших личиках, смоченных слезами. Длинные белокурые волосы моей девочки падали ей на плечи. Она не смела поднять глаз, как и ты. Вы держались за руки, прижавшись друг к другу. Несмотря на искаженное от страха лицо Сиомары, я узнавал ее редкую детскую красоту… Проклятую красоту, так как при виде ее глаза Тримальциона вспыхнули и заблистали на его сморщенном, покрытом румянами лице, как раскаленные угли. Он выпрямился, протянул к моей дочери сухие руки, как бы желая схватить добычу, и отвратительная улыбка обнаружила его желтые зубы. Сиомара в ужасе отскочила от него назад и ухватилась за твою шею. Купец сейчас же разъединил вас и снова подвел ее к старику. Тот, оттолкнув ногой раба, лежавшего на земле, схватил мою дочь, стиснул ее между коленями, легко справился с ее усилиями вырваться, сопровождавшимися пронзительным криком, быстро разорвал шнурки, сдерживавшие ее платьице, и, обнажив ее до пояса, стал ощупывать ей грудь и плечи, между тем как купец держал тебя, мой сын.
