Конечно же, я самый бестолковый человек на свете! Женька уже обо всем догадался, а я сидел и пялил глаза то на него, то на Ивана Николаевича, не понимая, для чего показывал он нам судебную бумагу и дневник подпоручика Вержинского.
Пока я размышлял в недоумении, Женька вскочил и закричал так, что Татьяна Федоровна, склонившаяся за своим столом над какими-то бумагами, вздрогнула и подняла голову.
— Ее найти надо, Иван Николаевич! — орал Женька. — Надо найти эту учительницу… Ольгу!..
— Ну, — усмехнулся Иван Николаевич, — ее-то, пожалуй, вы не найдете. Может быть, думаете, тут, в архиве, никаких справок не наводили? Два месяца разыскивали, да так и не нашли. Но если мы узнаем ее фамилию, отчество, если отыщем дом, где она жила, то выяснить все остальное будет уже нетрудно. Вот и дается вам особое боевое задание — попытаться все это разузнать. Для этого придется, вероятно, друзья, пройти вам всю Овражную улицу, из дома в дом, порасспросить жильцов, особенно старых, кто жил на Овражной еще до революции, не слыхали ли они, не помнят ли такой соседки, которая была учительницей и которую звали Ольга. Работникам архива такой поход был бы, конечно, не под силу. А вы можете попробовать.
— Мы пройдем, — не задумываясь, ответил Женька. — Верно, Серега? Пройдем всю улицу и узнаем!..
Щеки у Женьки пылали. Он взъерошил волосы, и они поднялись дыбом. Галстук съехал набок.
— Что ж, — кивнул головой Иван Николаевич, — узнавайте. Но только с одним условием! — Он поднял палец. — О докладе не забывайте. Подготовьте его обязательно, что бы там ни случилось. А теперь Татьяна Федоровна даст вам бумаги, и вы перепишите себе в точности и вот этот листок, — он указал на первую папку, — и последние странички дневника. Они вам еще могут пригодиться, а из архива их выносить нельзя.
Мы в точности переписали порванный листок и страницы из тетради Альберта Вержинского, а когда вышли на улицу и пошли к автобусу, Женька говорил не умолкая:
— Ну, Серега, теперь мы сделаем настоящее открытие! Это тебе не мамонты или бронтозавры какие-нибудь!.. — Потом он тут же, на ходу, стал размышлять вслух, как лучше нам искать. — Давай так. Пойдем по обеим сторонам. Ты, к примеру, будешь заходить в четные номера, а я — в нечетные.
Не успокоился он и тогда, когда мы сели в автобус. Только стал говорить потише.
— Ты слушай, Серега. Ей в тысяча девятьсот седьмом году сколько было? Двадцать два? Так ведь в той рваной бумажке сказано. А сейчас, значит, сколько?
— Что ты, Женька, — даже подпрыгнул я. — Она, наверно, на фронте тогда еще погибла… Ведь Иван Николаевич сам сказал, что справки наводили.
— Наводили, наводили! Заладил одно. Мало ли что справки! Фамилии-то ее не знают. Ты попробуй подойди к справочной и скажи: ищу, мол, Женьку, тринадцати лет. Тебя так шуганут, что не обрадуешься. Мало ли у нас в городе Женек! А я тебе говорю: живая она.
— Ну, сколько ей сейчас? — поверив ему, принялся высчитывать я. — Двадцать два и еще… — Сообразив, что неизвестной женщине, которую нам надо было отыскать, сейчас никак не меньше семидесяти лет, я воскликнул: — Она могла, Жень, и так от старости помереть!
— Тоже сказал — от старости! Вон у Карнаухова бабка — девяносто почти. А какая резвая! Гимнастикой, наверно, каждый день занимается. А еще я слыхал, на Кавказе один дед сто сорок четыре года живет. Семьдесят — это ведь пустяки!
Когда мы сошли с автобуса, у меня в голове гудело от Женькиных рассуждений. Но мне стало и впрямь казаться, что эта неизвестная учительница Ольга жива и мы ее найдем. Я даже представил себе ее лицо, строгое и смелое, как у нашего директора школы Клавдии Алексеевны. Может быть, и правда живет она, скромная, уже совсем старая, на Овражной улице, в каком-нибудь домике с палисадником, и никто не знает, кто она такая.
Мы попрощались с Женькой у наших ворот и уговорились завтра утром ровно в девять встретиться возле его дома.
С этого-то дня и начались наши приключения.
На следующее утро ровно в девять часов мы уже шагали к скверу на площади Гоголя, откуда начиналась Овражная улица. Женька поднял на тротуаре обгорелую спичку и спрятал ее в кулаке за спиной.
— Выбирай. Найдешь — твоя сторона четная.
Я выбрал правую руку, и в ней оказалась спичка.
— Ну, иди, — сказал Женька, показывая на старый трехэтажный дом номер два. — Я, наверно, успею, пока ты ходишь, уже целых четыре дома обойти. Как дойду вон до того перекрестка, буду тебя ждать.
Я долго топтался на тротуаре перед подъездом, не решаясь войти. Как-то неловко было стучаться в чужую квартиру и спрашивать, не здесь ли пятьдесят лет назад жила учительница, которую звали Ольга. И сумею ли я объяснить, кто она такая? Да на меня, наверно, посмотрят как на какого-нибудь сумасшедшего!
— Ну! Ты что стоишь? — окликнул меня Женька с другой стороны улицы.
Он стоял и смотрел на меня, дожидаясь, наверно, когда я войду в подъезд. Показывать ему, что я трушу, очень не хотелось, и, решив — будь что будет, — я толкнул тяжелую, громко заскрипевшую дверь.
Ступенька, еще одна, третья, четвертая… Площадка. Справа одна квартира, слева другая. Сердце билось так, словно я поднялся не на пять ступенек лестницы, а без остановки взбежал на шестой этаж. Дверь в первую квартиру была усеяна кнопками звонков. Под каждой белела табличка с надписью. Я стал читать фамилии. «Николаю и Кириллу Громобоевым». «Звонить только Альбине Бойко». «Зезегов Иван Гаврилович». «Цыпленочкину». «Семенчуку 1 раз, Кубышкиной 2 раза». И крепко приклеенная квадратная бумажка: «Волкову стучите».
Я читал и перечитывал эти имена и фамилии, переступая с ноги на ногу. Какую кнопку нажать? Для чего так много звонков? То ли дело у нас в квартире — одна кнопка. Нам — один звонок, нашим соседям, Кузаковым, — два, Илье Филипповичу, директору сберкассы, — три. А тут!.. Громобоевым я решил не звонить. Сразу представились два здоровенных дядьки с оглушительными голосами. Фамилия Зезегов мне тоже не понравилась. В табличке с именем Альбины Бойко смутило слово «только». Выйдет еще и скажет: «Чего звонишь? Не видишь, написано: „Только мне“!» Кнопка, которой пользовались гости Кубышкиной и Семенчука, тоже показалась мне не внушающей доверия. Кто их знает, что за люди: живут вроде вместе, а звонки врозь. Наконец я стал присматриваться к фамилии Цыпленочкина. Фамилия была ласковая. Наверно, это какой-нибудь добрый старичок, пухленький, лысый, с мягкими розовыми руками, похожий на доктора, который прошлую неделю приходил к нам, когда заболела гриппом моя мать. Я еще немного потоптался перед дверью и неуверенно ткнул пальцем в кнопку звонка.
