С конца 1942 года многие лагеря для “иностранных рабочих”, бывшие еще вчера уменьшенными копиями Освенцима и Майданека, стали по условиям жизни приближаться, скажем, к лагерям рабов, строивших пять тысяч лет назад пирамиду Хеопса. Бить били, но старались не до смерти; кормили плохо, но зато дифференцированно: не выполнил норму — одна миска брюквы и 100 граммов хлеба, выполнил норму — полторы миски и 150 граммов, перевыполнил — две миски. Немцы пошли и дальше по пути “материальной заинтересованности”: начали давать увольнительные из лагеря “за честный труд”, разрешили “честным трудящимся” организовывать спортивные кружки и вечера самодеятельности и даже вывесили у входа в лагерь лозунг: “Кто не работает — тот не ест!” и Доску почета. Доску пришлось снять вскоре: подобного “почета” никто в Бомоне не пожелал.
Та же нужда в людях для всепоглощающего Восточного фронта вынудила Гитлера экономить и на охране. Северные департаменты были отнесены в подчинении к Брюссельской военной администрации, а потому у ворот Бомона стали бельгийские фашисты. Их усилили кем могли: петеновцами, даже польскими фашистами…
Было крайне соблазнительно ввести в лагерях полицию из самих же лагерников, назначить старост из самих же лагерников, делать гестаповскую работу руками гестаповских жертв — сколько бы немецких рук это освободило! Этакий ловкий, толковый пройдоха из русских же, знающий их, понимающий их — какая находка для Третьего рейха.
И вот он, пройдоха, вот он, не прячущийся предатель, вот он, открытый, активный, умелый немецкий агент: Вася Порик! Он удивительно отзывчив на всякое вражеское предложение: когда другие, сумрачно переглядываясь, неловко мнутся перед объявлением о создании волейбольной команды, — Порик уже весело торопит писаря: “Пиши первым, давай, сыгранем”. Когда начальник лагеря произносит речь об “уважении к труду и необходимости отрабатывать свой хлеб, а не лодырничать”, Порик выходит из рядов и горячо поддерживает начальника: “Правильно, ребята, нечего даром хлеб есть, работать надо!” Когда в первый “вечер отдыха” пожилой угрюмый немец на русско-франко-украинско-немецком воляпюке призывал петь “Украинско писня”, очень убедительно помахивая в такт воляпюку стеком, — это Порик бодрым тенорком первым затягивает далекую винницкую частушку, не сбился, не смолк, хотя все молчали.
И ни одного косого взгляда, ни одного отказа от работы, Ни единой ссоры с конвоиром, — напевая что-то, быстренько, ловко, словно с детства к сему готовый, делает этот ладный исполнительный парень всякую подневольную работу, не жалуясь, никаких, видимо, иллюзий не строя, здраво оценивая обстановку и искренне намереваясь подладиться к арийским хозяевам. Удивительно удачная кандидатура! Среди толпы неразговорчивых, безынициативных, угрюмых бомонских узников Порик — настоящая находка!
А он старается, Вася, он очень и очень старается быть на виду — да, я находка для вас, найдите меня, подберите, скорее, дело не терпит! И его замечают, конечно, его выдвигают, ему начинают доверять. Он староста барака, он — помощник старосты лагеря, он уже староста, предатель, изменник, холуй Вася Порик!
Это он был коммунистом, комсоргом роты? Это он принимал присягу на Куликовом поле в Одессе? Он водил красноармейцев в атаку на берегах Северного Донца? И он же инструктирует полицию Бомона, он объявляет гестаповские распоряжения, зовет людей работать на Гитлера и лишает “нерадивых” последнего куска эрзац-хлеба? Лучший курсант пехотного училища в Харькове — и лучший помощник фашистов во Франции?
“На миру и смерть красна”, — поговорку в разных вариациях знают все народы Земли. А он мог умереть не на миру — в одиночку, как подлец и предатель, от руки своих же или от руки случайно поссорившихся с ним хозяев. Ненавидимый товарищами по несчастью, едва терпимый, как это обычно бывает, гестаповцами, он мог потерять все и не выиграть ничегошеньки в опаснейшем своем предприятии. Это была игра на свой страх и риск — свой последний страх, свой смертельный риск.
Как бы то ни было, пока он подбирал людей. Странный старшина Бомона еще ни о чем не говорил в открытую, ко за жестом, интонацией, неожиданным умолчанием или неожиданной помощью, за самим “почерком” его работы чудилось нечто недосказанное, намекающее на что-то, будоражащее умы и сердца. Вот он подбирает старост бараков — сплошь приличные люди… Вот больному распоряжается отпустить добавочный паек… Вот выдает пропуска на выход из лагеря — выборочно выдает, и совсем не тем, у кого выполнена норма…
А он выдает и шумному, непокорному Константину Орлову, и неугомонному Колесникову, и Петру Григоренко, почти не выходящему из карцера… Идите, ребята, идите, ищите связь, не может не быть связи, знакомьтесь с француженками — может, у них братья коммунисты? Говорите с завсегдатаями баров — там все знают…
Вася Порик лихорадочно ищет связь с подпольем. Подполье есть, Порик ни минуты в этом не сомневается. Он вспоминает все, что слышал о Франции: Жанна Лябурб, Народный фронт, Торез, Дюкло, Жорес… Газетным петитом набранные имена придвинулись вплотную. Компартия Франции? В подполье где-то едут ее связные, где-то условным стуком стучат в двери ее конспиративных квартир! Может быть, я уже смотрел в ее глаза? Не ее ли неслышный приказ вызывает стремительно возникающие забастовки? Не из ее ли подпольных запасов наших ребят в шахтах подкармливают французские шахтеры? Не ее ли демонстрация встречала наш эшелон во Франции?
В шахте он работает вместе с французом Шарлем и поляком Юзефом. Шарль молчалив и нетороплив, Юзеф, наоборот, разговорчив. Каждое утро Шарль вынимает из бездонных карманов шахтерских штанов тонкий пакетик для Порика. В пакете два ломтика хлеба с маргарином и сигарета. Так повелось с третьего дня их совместной работы. Вася ни о чем не просил, Шарль ни о чем не спрашивал. Только один раз в ответ на Васину благодарность Юзеф перевел слова Шарля: “Ешь, силы тебе еще понадобятся”.
Когда отходит штейгер, первым бросает работу Шарль. Все трое усаживаются на глыбы породы, и с помощью Юзефа начинается тягучая беседа о жизни, детях, хлебе, женщинах, осторожная вначале, все более откровенная со временем. Слух у Шарля превосходный, он раньше всех слышит шаги штейгера, делает знак, и они берутся за молотки. Но однажды француз что-то пробурчал, Юзеф, молча кивнув, быстро вышел из штрека, и вскоре урчание воздуха в отбойных молотках оборвалось. “Перерезал шланг”, — понял Порик, подмигнул вернувшемуся Юзефу, тот, бледный, подмигнул в ответ, и они просидели до конца смены без дела, пока техники искали место обрыва шланга и устраняли его.
