— Не могу я! Не могу-у! — заорал Лука, трепетно осеняя себя крестом. — Я, как есть, грешник великий! Гореть мне в геенне огненной!
— Успокойся, брат мой, — Леонтий возложил руку на голову верижника. — Уйми страсть свою… Отныне ты — святой, и все грехи твои — заслуги перед Богом, ибо ты душою их поднял и искренне раскаялся. Епитимью я снимаю, а вериги сам снимешь, перед народом.
— Сам накладывал, сам обет давал — самому и снимать, — неожиданно дерзко ответил Лука и встал. — Истинно хочу грехи свои замолить, а душою не токо грех понять, но и Бога… Голос хочу его услышать, — он воздел руки к небу, — какой раньше слыхал.
— Будет на то воля Господня — услышишь, — строго сказал странник. — Отныне меня слушайся, аки старой церкви отца святого… Быть тебе наставником в Макарихе. А когда станешь — новые скиты образуешь, тех, кто слаб духом и верой, — в пустыню отправишь. Для тех, кто в Макарихе останется, моленную откроешь. Там полы надо oтремонтировать, окна, побелить… А то стоит заколоченная…
— Леонтий, праведник, да кого же я в Макарихе-то соберу? — взмолился верижник. — Молодые от икон шарахаются, стариков по пальцам перечтешь…
— А ты по другим деревням, всех братьев обойди, потолкуй, как наставник, — сказал Леонтий. — Народ-то нажился в мирском, нахлебался безбожием по горло. Так что потянется за тобой, пойдет.
— Пойдет ли? — усомнился Лука и задумался. — Не рано ли в наставники меня?
— Пойдет! — отрезал странник. — Откроешь моленную — косяком пойдет. Всех макаринских обойди да книги собери для общины. У Марьи Белоглазовой все забери, у ней из старой моленной книги-то! Кирилла ее умер — себе прибрала… А саму в скит уговори, пускай ступает, страдалица… Вот, возьми первую, — Леонтий вынул Четъи-Минеи и подал Луке. — Смело берись, а я тебе помогу. Все в округе знают про твой обет, святым считают… И чтоб иконы в моленную принесли. Разлучил вас антихрист, растрепал по ветру, ровно песок, так с Божьей помощью я соберу вас.
— Откуда ты, странник? — Лука опустился перед Леонтием, зашептал. — Всяко говорят… Откуда, скажи! Молчать буду — могила…
— Не велено говорить мне, откуда я, — сдержанно проронил Леонтий. — Но тебе скажу, раз ты святой… Из Иерусалима я, от Гроба Господня иду.
— Прямо оттуда?! — изумился Лука.
— Оттуда…
Лука поморгал, потер веки.
— Вот за тобой бы пошли, — сказал он мечтательно. — А за мной кто пойдет? Смеяться будут…
— Ты должен чудо свершить, — сказал Леонтий. — На глазах у братьев и сестер.
— Чудо? Какое чудо? — Лука махнул рукой. — Чем нынешний народ удивишь? Вот если б я прозрел на второй глаз…
— Ты глаз Богу отдал, — строго сказал странник. — Другое чудо сотворишь.
— Не получится у меня! — взмолился Лука. — Не толкай меня на смех, праведник!
— Успокойся, брат мой, — проговорил Леонтий. — Святой ты, а оттого и чудеса можешь творить. Только сам того не ведаешь.
Он снова возложил руку на голову верижника. Единственный глаз того сверкнул горячо и с надеждой…
Не то чтобы забыл Гудошников страшную зиму в Северьяновой обители и не то чтобы часто вспоминал ее, охваченный новыми заботами и скитаниями, просто не кончалась жизнь и день сегодняшний жег сердце чуть сильнее, чем вчерашний, прожитый.
А события тысяча девятьсот двадцать второго года откликнулись эхом неожиданным, как выстрел в спину.
Спустя четырнадцать лет Никите Евсеевичу припомнилось все, даже мелочи, о которых он и не думал, и не вспоминал никогда.
Гудошников добивался разрешения работать в монастырях Афона. Ему удалось получить аудиенцию у наркома иностранных дел, однако разговор с ним лишь разочаровал Никиту Евсеевича. В Греции уже была свергнута республика, восстановлен монарх и, как сообщил нарком, сейчас готовился военно-фашистский переворот. Он вскоре и грянул…
То, что на Грецию пала коричневая тень, лишь подстегнуло Никиту Евсеевича. Оставался еще один ход, еще одна лазейка, через которую можно было проникнуть в монастыри Афона, — через московское духовенство. После долгих хождений по мукам Гудошников сумел встретиться с патриархом всея Руси. Но и от него ничего утешительного не услышал. Чтобы попасть в Пантелеймонов монастырь, «остров» русской православной церкви в Греции, на Афоне, следовало постричься в монахи, и лишь после этого патриарх взялся бы за переговоры с греческими властями и духовенством о направлении инока в русскую обитель.
Гудошников не рассчитывал что-либо вывезти из Пантелеймонова монастыря, он хотел только обследовать его библиотеку и составить каталог. Но все срывалось, и причину этому Никита Евсеевич видел лишь в том, что он выступает как частное лицо. Он сотрудничал со многими институтами и университетами страны, с научными и публичными библиотеками, вел переписку, читал лекции, однако в штате нигде не состоял, желая иметь всегда свободное время для поисков. Жил он уже в Ленинграде, но в городе бывал мало и редко.
Именно тогда, раз и навсегда отказавшись от попыток проникнуть на Афон, Гудошников и заинтересовался Сибирью.
Мечта посмотреть библиотеку Пантелеймонова монастыря была такой же несбыточной, как и бесплодные поиски неведомой языческой рукописи старца Дивея, которую он считал уже утерянной для России навечно. Иеромонах Федор, уйдя из Северьяновой обители, канул вместе с рукописью. Не было его ни на Печоре, ни в Казани, ни в других городах и селениях, где побывал Гудошников, вернувшись с острова. Он считал, что рукопись пропала, но в глубине души все же не мог смириться с ее исчезновением.
То был самообман, с которым легче жить и смотреть в будущее.
Олонецкие книги, оставленные в школе, в бывшей семинарской кладовке, он вывез с помощью учительницы словесности Александры Алексеевны в Ленинград. Если бы не тот случай в Олонце, Гудошников скорее всего так бы и остался холостяком на всю жизнь, как многие слишком увлеченные люди. С Александрой же Алексеевной судьба связала его книгами, книгами же и повенчала. Только возле жены своей Александры он позволял себе то, что презирал в других людях. Он мог жаловаться ей и плакать при ней. Но делал это в глубокой тайне от всех, даже от сына Степки, которого стал стесняться, лишь минуло тому четыре года…
От московского патриарха Никита вернулся в Ленинград мрачным и злым. Жена, с порога почувствовав настроение мужа, принялась успокаивать его. Она сообщила, что в его отсутствие приходил очень любезный человек и обещал зайти еще, сказав, что встреча с ним для Никиты Евсеевича сулит много интересного и неожиданного.
