День седьмой
ЗАПАДНЯ
1
Был утренник, сухая белая соль выступила на траве, и сыпались, сыпались дождем последние листья, и видно было, как поредел за одну ночь осенний холодный лес.
Безостановочно работали копыта, тяжело шагали избитые сапоги, приминая вереск. Бертолет, подвязав вожжи за передок своей телеги, нагнал Галину.
— Тихо как! — Он взял ее за руку, и она просветлела. — А главное, мы все вместе и снова верим друг другу… Так было тяжело последние дни. Подозрения, недомолвки. Мне очень хорошо в отряде. Здесь все искренни… Конечно, глупо, даже стыдно признаться, но до войны… — он замялся, — до войны я как-то не ощущал рядом близких людей. Я не то говорю, да?
— Нет, говорите! Я понимаю…
Она вдруг остановилась, встала на цыпочки и, следуя извечному женскому неприятию беспорядка, пригладила светлый, беспокойный клок, торчавший на макушке подрывника.
— Вам идет без каски, — сказала она, как будто речь шла всего лишь о модном головном уборе. И рассмеялась.
В этот ранний сумеречный час лицо медсестры казалось особенно юным, незамутненным, свежим, и Бертолет смотрел на него не отрываясь.
Та-та-та… Весело, как трель охотничьего рожка, прозвучала автоматная очередь. Это напомнили о себе егеря, любители эдельвейсов.
Зачем пришли они в полесские леса, под это серое, в белую облачную крапинку небо? Та-та-та-та… Большая охота началась у егерей. Вылавливают затерявшийся обоз с оружием.
Партизаны остановились. Из зарослей, шумно дыша, выбежал Левушкин:
— Егерьки слева, товарищ майор! Идут цепью.
— Мотоциклов не слыхать?
— Нет. Сыро там… Не пройдут,
— Сворачивай направо, Гонта!.. Вилло, в охранение по правому флангу, Левушкин — по левому!
И обоз ушел с лесной дорожки в лес, где колеса тонули в мягком вереске по ступицы, где было сумрачно и влажно.
Та-та-та… Звонкое лесное эхо подхватило раскат очередей, стало бросать его из ладошки в ладошку, как колобок.
— Егеря справа! Идут цепью, широко.
— Поворачивай, Гонта! — крикнул Топорков. — Прямо держи, на север! Андреев и Левушкин — будете прикрывать.
— У Бертолета на возу полтора пуда взрывчатки, — доверительно сообщил Топоркову с телеги Степан. — Вы ко мне переложите… Если окружат, салют сделаем.
— Лежи… Восстанавливай гемоглобин… — сказал Топорков и затем крикнул на трофейных битюгов: — Ну давай! Форвертс, шнеллер!
Тяжеловозы пошли бойчее, а следом за ними побежали, помахивая хвостами, колхозные лошадки.
2
Потрескивали в лесу короткие автоматные очереди. Словно где-то там, за осинничком, разгорался гигантский бездымный костер…
Невидимое его пламя уже опалило лицо разведчика Левушкина, потемнело оно, сжухлось от предчувствия близкого и тяжелого боя, и лишь глаза светились, как всегда в минуту опасности, хмельно и дерзко.
Безумолчно верещали, пролетая над головой и спасаясь от автоматного треска, сороки и сойки. Неожиданно выскочил из-за кустов заяц, шмыгнул у самых ног Андреева и Левушкина.
— А ведь егерьки и нас, как этого зайца, куда-то гонят, — сказал старик. — Вытесняют! Куда, спрашивается! — Он вдруг настороженно застыл. — Слышишь, Левушкин? Что это?
Равномерное позванивание примешалось к сухим строчкам автоматных очередей. Оно приближалось. Это был пасторальный чистый звук, он противоречил панике, охватившей лес, он казался нереальным.
— Будто на урок сзывают, — прошептал Андреев.
— Мне не надо, — сказал Левушкин и сплюнул. — Я целых пять классов окончил. Мне хватит.
Все сильнее и ближе махали колокольцем. И вот, выламывая осинничек, прямо на партизан выбежали две черно-белые «голландки».
— Глянь! — изумился Левушкин. — Мясо!
Передняя корова, огромная, с подпиленными рогами, с колокольчиком-«болтуном» на ошейном ремне, остановилась и дружелюбно замычала, словно при виде хозяев, готовых отвести ее в безопасное стойло.
— Видать, от стада отбились… — сказал Андреев. — А может, пастуха убили… Всех война губит. Пойдем!
Они поспешно зашагали по мягкому вереску. Выстрелы приближались. «Голландка», покачивая полным выменем, потрусила за партизанами, следом побежала и телка.
Все глубже в лес загоняли партизан егеря. Начались топкие места. Голые, чахлые осинки стали и вовсе низкорослыми, скрученными от своего древесного ревматизма. Появились мохнатые и высокие, как папахи, кочки, украшенные красными глазками созревшей клюквы, и черные, зловещие окна стоячей воды.
Лошади, напрягая ноги, тянулись вперед всем телом, выдирали телеги из болотной липучки.
А позади — уже не по флангам, а позади — широко, километровым фронтом, растекался треск большого военного костра, зажженного егерями: та-та-та-та!
Остановился Гонта — почти под ступицы подобралось болото, по лоснящимся темным бокам лошадей сползали, как мухи, крупные капли пота, и пена запекалась на шерсти.
Топорков с трудом выдирал свои болтающиеся на тонких ногах сапоги из черного месива. Лицо его оставалось сухим и бледным, но он задыхался, и кашель бродил в нем, клокотал и рвался наружу холодным бешеным паром.
— Вот куда гонят нас егеря! — Гонта посмотрел на свои утонувшие в болоте ноги. — Ловко!
— Да, — сказал майор, отдышавшись. — Хотят притопить в болоте, а после выудить без потерь.
— А виноват я! Это я загнал обоз в Калинкину пущу!
Топорков взглянул в затравленные, глубоко ушедшие под брови глаза Гонты.
— Виноват тот, кто учил вас, что горшки обжигать — это очень просто, — сказал майор безжалостно.
Партизаны одну за другой подтягивали телеги, помогая лошадям.
Топорков обессиленно прислонился к колесу.
— Может, бросим хоть одну повозку? — сказал Левушкин, стирая густую черную грязь с лица. — Чуть полегчает…
— Если бросим — о н и все поймут — медленно, сквозь клокотанье и хрип, ответил майор.
— Эх, майор, — укоризненно сказал Гонта, проводив взглядом Левушкина. — Тяжело людям. Кабы знать, что мы и впрямь оружие везем…
— Мы везем!
— Не то! Вера нужна простая, ясная!
— Даже обманная?
— А хоть… Вести-то людей надо!
Гонта, тяжело дыша, смотрел на майора. И он уже устал. Пот оседал на густых, сросшихся бровях и стекал в глубокие глазные впадины.
— Раз обманом, два обманом, а кто потом будет верить? — спросил Топорков.
И они двинулись по болоту, поддерживая друг друга, злые, с горящими лицами — то ли друзья, то ли враги.
