Жизель, став слепой, видела странные сны. Она видела прошлое. То, что было. Она видела будущее. То, что должно было прийти. Она видела мысли человека. Вот Дроветти, лощеный нефтяной королек, стоял сейчас перед ней, а она видела его скачущие по кругу мысли: бежать, бежать отсюда скорей, жена Козаченко – сумасшедшая.
– Нет, я не сумасшедшая, Дроветти, – улыбнулась она, и от ее улыбки на итальянца пахнуло полевыми цветами. – Не бойтесь меня. Я сейчас расскажу вам быль. То, что было потом.
– Потом… после чего?.. – осторожно, как у больной, спросил Дроветти и вытер пот со лба. Карлик стоял рядом с госпожой и печально глядел на гостя. – Что было сначала?..
– Сначала царь погиб в бою. Его положили в золотой саркофаг, в гробницу. Потом пришла она… возлюбленная. Она… не была женой царя. Во сне она сказала мне: знаешь, я ведь не была его женой, мы не были повенчаны по нашему обряду. И все имущество царя не принадлежало мне; и все его лошади, коровы, ослы и волы не принадлежали мне. И все его дворцы; и все его слуги и подданные; и все его войска, башни, крепостные стены, города и все люди в городах не принадлежали мне. Мне принадлежали только те драгоценности, что дарил мне царь, и те расшитые ткани, что он мне дарил. И я сказала ей во сне: ты сильно любила его?.. И она ответила мне: я любила его больше жизни.
Дроветти вежливо помолчал. Потом облизнул пересохшие губы.
– И… что?..
Жизель улыбнулась. Когда она улыбнулась, карлик улыбнулся тоже.
– Она захотела уйти из жизни вслед за ним. Она захотела убить себя. Прийти и убить себя. Она думала так: вот, я приду ко льву, и лев меня загрызет. У нее был ручной лев, царь его привез ей львенком, из Нубии. У меня тоже был львенок, как это ни странно; Кирилл привез мне его… черт знает откуда… Мы отдали его в зоопарк, когда он подрос, он чуть не откусил мне руку… – Она подняла руку. Белые точки маленьких шрамов виднелись чуть выше запястья. – Да, царица, что не была женой царя, захотела убить себя. И пришла к нему в гробницу. И молилась. И жгла факел. Но… не смогла.
– Вы… видели это во сне?.. – осторожно спросил Дроветти. Не хватало ему иметь дело с полоумной.
Слепая улыбнулась; смешной человек, они все не верят ей. Кирилл тоже не верит. Она говорила Кириллу про свои сны. Он утешающе погладил ее по плечу и шепнул: «Деточка, ты слишком поздно ложишься спать. Карлик зря читает тебе на ночь Карлоса Кастанеду. Пусть почитает тебе лучше сказку про Василису Прекрасную. Или про Морозко. Это успокаивает». Никто не верит… никто.
– Да. Я все вижу. Я вижу, Дроветти, что через месяц вы заболеете дифтерией. Вы никогда не болели дифтерией?..
– Никогда. – Он изумленно посмотрел на нее. – Нет, никогда.
– В Москве люди заболевают дифтерией, сейчас в России много забытых болезней; наступает новое средневековье, и не исключено, что вслед за уже обычной холерой, вспыхивающей там и тут, то на юге, то на севере, придет и страшная чума. Пир во время чумы, не правда ли, это очень изысканно?.. на этом пиру, знаете, угощают, а в бок вонзают нож из-под полы, смеются, поют песни под гитары – и убивают пулей в лоб… или сыплют яд в вино, на выбор…
Она положила ладонь на глаза. На широко открытые глаза. Дроветти вдруг почувствовал, что все, что она говорит, – правда.
– Я верю вам, Жизель, – сказал он хрипло. – Вы не досказали. Почему тех, у кого окажется маска, будут преследовать несчастья?..
– Потому что тот человек, у которого оказалась женская маска, поплыл с нею из Анатолии на Север, на кораблях, и его убили. Его убили из-за золота. Из-за маски. Его убил мужчина, он прельстился маской и захотел подарить ее своей женщине. Ее звали Бьянка, она была… – Жизель поймала ртом воздух, будто задыхалась, – итальянка. Она жила в генуэзской колонии, в Крыму, там, где теперь Судак. Это было пятьсот лет назад… да, пятьсот… совсем недавно… Бьянка повесила маску над кроватью, рядом с распятьем… У Бьянки был еще любовник… Он из-за золота убил их обоих, кинжалом… Я видела, они оба лежали на кровати, их руки свешивались с кровати, они истекали кровью… а тот человек, ее любовник, он смеялся…
Дроветти покрылся холодным потом.
– И что было потом… с маской?.. Вы что, проследили в снах весь ее путь по земле?..
– Не весь, – жалобно и смущенно Жизель поглядела на него. – Не весь, господин Дроветти. Пир во время чумы, московская роскошь, потрясающее богатство рядом с ужасающей нищетой, производство падает, иностранные банки наращивают капитал, строят билдинги и харчевни, выселяют из коммуналок… открывают телекомпании и радиостанции… мечут бисер перед свиньями… скоро вынесут на Красную площадь столы, и накроют их, и уставят блинами с икрой, ананасами в шампанском, золотыми самоварами и зелеными бутылями водки… и будут пить, пить, гулять, пировать… чума отдельно, пир отдельно… и тамада – мой Козаченко… А золотая царица глядит, глядит на все слепыми глазами… глядит и все видит, и улыбается…
У Дроветти шел мороз по коже. На миг ему показалось – лицо слепой стало все золотое, светящееся.
– Так почему же вы хотите купить маску?! – выкрикнул он. Карлик вздрогнул и подобрался, как собака для прыжка. – Почему вы хотите навлечь на свою голову несчастье?!.. может быть, гибель… ведь вы же сами говорите…
– Потому что я не хочу жить, – сказала она просто, и ее светящиеся, будто фосфорные, глаза мгновенно наполнились слезами.
Прихоть и блажь. И тьма вокруг. Цари должны быть вместе. А она не хочет жить во тьме. Что будет с царями?.. Ей это неважно. Она видела во снах не маски – живых людей, тех, чьи лица отлились навек в золоте. Они были живые, как и она, из плоти и крови. И умерли. Никто не изваяет ее ни в золоте, ни в серебре, хотя ее Кирилл так богат, и она сама тоже так богата, что они могут заказать ее статую из золота в полный рост, и от их богатства не убудет. Она богата, и она слепа. И она не хочет жить. И мир гудит вокруг нее самолетами, шуршит деловыми бумагами, счетами и акциями, блестит пластиковыми карточками банков, свистит пулями, выпущенными во тьме в затылок и в лицо. Ты еще живешь, Жизель! И ты живешь в России. Россия теперь – земля ужаса. Россия бросила на карту все, чем она жила и дышала раньше, и оказалось, что все прежние ценности – мусор, сгоревшая в костре бумага, и любовное письмо летит по ветру, развеивается черными хлопьями. Все сгорает в костре Времени. Среди черных углей лежит лишь слиток золота, золотое слепое лицо, глядит в небо, глядит на убийц и на жертв. Эту маску погибшей России отливали с тебя, Жизель. Ты оказалась самой достоверной натурщицей.
Карлик привел ей и Бельцони. Стенька, Стенька, ты молодец. Она удвоит тебе жалованье. Да ты и без жалованья ее любишь до самозабвенья. Дроветти, огорошенный ее рассказами, когда дело дошло до денег, все же сделал козью морду. Она кошечкой подластилась к Бельцони, упросила его: помните, мы с вами как-то обедали вместе, смею надеяться, я вам тогда понравилась… пожалуйста, уломайте вашего приятеля, сделайте Божеское дело, ну, ради меня, я ведь подруга вашей жены; ради прекрасной Италии, которую я так люблю, ах!.. Она почувствовала: Бельцони дышит часто, слезно, услышала – молчит. «Что вы?.. вам плохо?..» Он еле выдавил: у меня жену убили, простите, я не могу об этом говорить. Проклятье, он отдал маску в распоряженье Кайтоха, договорился с ним о пае, о хорошем, шикарном даже для него проценте, а Монику все равно убили.
