тупой обиды.
— Молчишь?..
— Господи, какой тяжелый взгляд.
— А ты думала — мальчишка, все стерпит, так? — У него даже занемело в скулах…
Она снова уткнулась в тетрадь.
— Поговорить надо. О деле.
— Да-да, я сейчас, — она взглянула на часики, — минут на пять работы.
— Этой липы?
— Как знать.
«Вот оно что, задний ход. Все-таки общение с профессором не прошло даром». Внутри кольнуло, словно ворохнулся осколок.
— Шефу звонить бегала?
— Ты бы подыскивал слова…
— Простите.
Она склонила голову, отвела взгляд.
— Ну что ты психуешь? Относись ко мне как к другим, можешь? — И торопливо, с участием добавила: — Мне тоже невмоготу, когда со мной так… Уж очень жестко, устала я.
— От меня?..
— Понимаешь, устала. Полегче нельзя?
— Потом… может, и смогу, — вырвалось у него жалобно. — Пойми, мне тоже тяжко.
В глубине ее глаз словно бы оттаяло.
— Зачем ты с ним ушла? — Он спросил совсем тихо: кто-то еще оставался на сборке, и он подумал, что со стороны они, наверное, были похожи на двух углубленных в работу людей. — Зачем?
— Ну, просто так. Мог бы тоже с нами пойти. Проводить.
— В роли навязчивого болвана.
— Болва-ана… Даже не замечаешь, когда сам оскорбляешь!
— А та дурацкая сцена на кухне… Я все помню…
— Вот-вот, это уж тебе упрек. Как ты себя вел, ужас… Как будто я не могу поговорить с интересным человеком. Давно не виделись, что тут дурного?
«И только-то?»
Он пытался возразить, взвинтиться, тщетно бередя сердце. Его будто столкнули в липкую трясину, и он забарахтался, стараясь схватить за руку, рвануть за собой обидчицу.
— И ради этого ты так небрежно бросила меня? Как чужого, случайного…
Он поймал знакомо скользнувшую на ее губах усмешку, — может быть, ей нравилось его мучить.
— Зачем ты с ним? Говори!
— Ну проводил и ушел.
— Говори!
— Господи, даже не знаю, что сказать. Выдумать что-нибудь?
— Может, просто так, нарочно? — Он все еще цеплялся за ее ускользавшую руку. — Разыграть меня?
— Н-нет, что ты… Да!
— Что — да?
— Разыграть.
Что ей оставалось? А ему? Только верить. Должно быть, он тоже мог бы притворяться, играть чувствами, если бы не боялся их растерять.
— Ты сказал, что у тебя дело…
— Да… Я не стану подписывать приемку. Вот докладная на имя директора, мы с Петром ее подписали, твоя очередь.
Она даже не стала смотреть бумагу:
— Юр, это просто мальчишество.
— Подпишешь или нет?
— Ну, Юра…
— Совесть у тебя есть?
— Есть еще здравый смысл…
— Да? И спокойная жизнь.
— Мне не так уж легко живется… Не одна, слава богу, с ребенком… А помощи — шиш, он все своим старичкам помогает. Старичкам-мужичкам, понятно?! — Кажется, теперь она была взбешена по-настоящему. — А я буду влезать в эту бесплодную кутерьму? Сук под собой рубить? Но разве ты что-нибудь поймешь, эгоист! Я воспитываю человека!
— Ты бы поменьше тратилась на наряды… — буркнул он, окидывая взглядом ее отблескивающий свитер.
— У меня всего две смены да еще куртка кожаная. И на будни и на выход… Чулки порвались, опять думай. Ты от таких забот избавлен.
— А я думал, ты в Москву собралась. В театр куда-нибудь. На Таганку…
— Ну вот что. Хватит.
— Прости…
— Не хочу. Сначала всю перевернет, потом — прости. Это уважение, это твои чувства за толстой кожей, да?
— Ну, ладно, ладно. — Он подошел и робко погладил ее по плечу. Спохватившись, зашарил в кармане и растерянно стал совать ей в руку смятые бумажки. — Возьми, купи себе что-нибудь.
Она попыталась вывернуться, все еще негодуя:
— Оставь!
— Да возьми же, пожалуйста! Кто-нибудь зайдет, увидит сцену… Мне они ни к чему, лишние, я не женщина. Ну, прошу тебя.
Наконец она уступила и, поколебавшись, мельком чмокнула его в щеку, тихонько молвила:
— Спасибо.
— Я вправду решил, что ты в Москву едешь.
— Вообще, есть кто-нибудь, к кому бы ты меня не ревновал? Представляю себе жизнь. Ужас…
Неужто она верит, что у них будет жизнь? Сердце горячо встрепенулось: значит, Шурочка допускает, что они могут быть вместе! Ему стоило труда сдержаться, радость, нежность так и остались где-то в глубине души притушенным огоньком, что-то мешало ему быть прежним. А ведь он верил ей, хотел верить, иначе — хоть помирай. Господи, отчего люди не могут быть до конца откровенны друг с другом, словно боятся ясности, которая только и делает их людьми.
Они вышли на ветровую, пахнущую мокрым листопадом улицу. Он, чуть касаясь, вел ее под руку в густой тьме, не переставая ощущать зыбкость всего происходящего. Кажется, в обоих жил порыв, но оба они не могли забыться до конца, кинуться в жизнь, точно в море, и плыть, плыть, не боясь глубины. Нет, он бы смог, только так бы он и мог.
— Шура…
— Да?
— Может, все-таки подпишешь, — напомнил он, — это очень нужно. Я тебя в обиду не дам. Выручу, если самого не попрут.
— Вот именно.
— Ну?
— Я подумаю. Не торопи меня. В конце концов, моя подпись ничего не решит…
— Подумай. Утром скажешь.
Рука ее слегка дрогнула.
— В чем дело? — спросил он.
— Что?
— Ведь ты забеспокоилась. Из-за чего? Мне все передается, видишь, как я тебя чувствую.
Она легонько прильнула к нему.
Какая-то скованность жила в ней с самого начала. Не было той радостной распахнутости, какую приносит с собой настоящее большое чувство, о котором он знал лишь понаслышке и из книг. Но он ждал, готовился к нему всем своим существом. Шура словно таилась от самой себя, от него, легко урвав кусочек счастья, торопилась упрятать его подальше, позабыть, вообще избавиться…
Он и прежде смутно нащупывал эту мысль, а сейчас он подумал открыто — с сожалением и горечью, но без боязни.
— Может, зайдем ко мне, — сказал он, робея, — чаем погреешься.
— Не согреюсь чаем.
— Ну, чем хочешь.
— Нет-нет, не могу, засидимся, а мне надо домой. А то зайдет сегодня, кажется, он что-то подозревает. Ты не болтал?
— Кто — он?
— Ну, Семен, кто… — Голос ее вильнул. — Благоверный мой.
— А… ну да. — Будто кто-то другой ответил за Юрия. Без тени удивления. На какой-то миг он вообще перестал ощущать окружающее — слепой посвист ветра, зябкую влагу тьмы, словно очутился в вакууме. Так же спокойно спросил:
— Но вы же врозь живете?
— Развод же не оформлен.
Он потряс головой, все еще плохо соображая.
— Но зачем было таиться, у меня же и в мыслях не было…
— Ага, на попятный?
— О чем ты?
— В общем, это он попросил, когда я приехала. Не захотел лишней огласки, дорожит престижем…
— Но ты же могла не ехать, отказаться.
— Я ради Наташки, не может она без него. Любит.
