Надя и Лев сидели на гидрокостюмах.
— Так что здесь такое? — спросил Алик. Он был доволен собой.
— Делиться придется, — сказала Надя. — Двое — сюда, в этот ход, он как будто основной, и один — сюда.
— Я сюда, — сказал Алик.
Два фонаря повернулись в его сторону. Лампочка Льва светила ярче.
— Наверно, я все-таки пойду, — сказал он.
— Мне хочется.
Луч Надиного фонаря скользнул по лицу Льва, опустился, и в круге света появились ее руки: она ногтями очищала от грязи стекла часов.
— Полседьмого. Встретимся тогда в семь, да? На этом месте.
Алик, нагнувшись, пошел по ходу. Ход был похож на белую трубу, полого поднимался, и Алик шел, упираясь в потолок плечами. Потом стало уже, и Алик пополз на боку по известняковой трухе.
Он оказался в маленькой куполообразной камере. Дальше хода не было, только в одном месте чернела дыра. Алик просунул туда фонарь.
Висящая в воздухе пыль рассеивала свет, и ничего не было видно. Он попытался просунуть фонарь дальше; фонарь, звякнув, ткнулся во что-то и потух. Зажигалка осталась возле костюма. Алик ощупал контакты, на ощупь переменил лампочку. Фонарь не загорелся. Перед глазами рябило, и Алику казалось, что он смутно видит очертания хода. Но он понимал, что это только кажется.
Он вытянул руки и, ощупывая стены, повернулся спиной к тупику, привстал и пошел назад. Добраться до колодца, там зажигалка, свечи... Он шел, втянув голову, шарил руками по потолку и стенам и все время ловил себя на том, что зачем-то зажмуривается.
Стало ниже, и Алик опустился в мягкую, перемешанную с каменными крошками пыль, пополз. Крошки колко вдавливались в колени и локти. Руки были теперь заняты, и, ударившись несколько раз головой, он надел каску, которую волочил по земле. Придвинулся к правой стене хода и, шурша плечом по сухому известняку, пополз вдоль нее, чтобы не терять направления. Стиснутые каской виски сразу заболели, шнур фонарика касался лица, щекотал. Ничего, уже не далеко, в колодце он снимет к черту эту каску, зажжет свечу и пойдет к Наде и Льву.
Ход сузился, и теперь оба плеча касались стен. Когда он шел сюда, ход не казался таким узким. «Это потому, наверное, что без света», — подумал он. Все в порядке. Но что-то мешало ему, что-то не давало покоя. Как будто он что-то забыл, только что помнил и забыл, что-то важное и неприятное... Да, глина... Он остановился. Под ним была глина — глина, которой не было, когда он шел сюда... Он лежал, слыша, как стучит сердце, и водил ладонью по сухой, расшелушившейся поверхности глины... А может быть, была? Каких-нибудь два-три метра он шел быстро, не обратил внимания... Быстро? В этой стиснувшей плечи кишке? Он здесь не шел; нетронутая, никем не топтанная поверхность была под его ладонью.
Он вытер пот. Главное — спокойствие! Он угодил в какую-то боковую щель, которую раньше не заметил. Угодил потому, что шел, прижавшись к правой стене. Этот аппендикс был в правой стене, и он в темноте влез в него, как в капкан.
Он попробовал подняться, но спина уперлась в свод. Тогда ногами вперед он подался обратно, изо всех сил отталкиваясь руками. Ноги уперлись в стену. Он толкал их вверх, вправо, влево — всюду была стена. Это был тот перегиб хода, через который он с таким трудом перелез несколько минут назад, но тогда он полз вперед головой, а не вперед ногами, когда одежда заворачивается и липнет к глине... Ему нужно проделать то, на что люди, в отличие от некоторых насекомых, не способны: выгнуть колени в обратную сторону. «Сидит кузнечик маленький коленками назад...» Главное — спокойствие! Если бы можно было перевернуться на спину, но о «перевернуться» не может быть и речи... Гулко стучало в тугую глину сердце... Тогда что? Тогда ползти дальше по этому аппендиксу, пока не будет какого-нибудь расширения, чтобы развернуться.
Он полз очень медленно, шарил впереди лица растопыренными пальцами. Сухая, посыпанная битым стеклом обкрошившихся кристалликов кальцита глина, трещины... Расширения не было, делалось, наоборот, все уже, каска терлась по шершавому своду, сильнее становился ветер... А потом пальцами правой руки он нащупал след.
След человеческой ноги. Глубокий, четко впечатанный в глину. Алик водил пальцами по его краям. След был узорный, от протектора горного ботинка. Лев? А почему бы нет? Кишка, в которую он попал, соединяет его ход с ходом Нади и Льва — все очень просто. Он пошарил вокруг и нашел еще один след — тоже большой, тоже узорный, но направленный носком в другую сторону. Алик снял каску и, постукивая по ней пальцами, полежал, подумал... Видимо, их ход тоже кончился, и они вернулись к колодцу, ждут ею. Он прислушался. Надо крикнуть. Полагается, так сказать.
— Э-эй! — сказал он и послушал.
Как-то не хотелось кричать. Неприятно как-то было — заорать вдруг в этой тишине. Но надо.
— Э-эй! — крикнул он негромко и услышал эхо.
И пополз налево, ощупывая следы: большие и глубокие Льва, маленькие и мелкие Нади. И только потом, минут через пять, до него дошло, что они-то, Надя и Лев, шли, шли, а не ползли, что здесь можно идти. И, засмеявшись, он поднялся, обтер грязные ладони. И увидел впереди розово светящуюся кисть руки и, вздрогнув, замер. Кто-то стоял, прикрыв фонарь. Видимо, Лев — рука большая. Отчетливо, нежно просвечивали ногти, чернели пятна грязи на них.
— Каждый получает то, что заслуживает, — сказал Лев.
— И все-таки я тебя не понимаю. Ты любишь пещеры?
— Пожалуй.
— Хотел бы ты заниматься этим всю жизнь?
— Пожалуй.
— Почему тогда не учишься?
Над головой Алика брызнул свет: Лев снял руку с фонаря.
— Мне нужно так: или всё, или ничего! Я фанатик. Я кончу институт — и вдруг не захочу ехать, куда меня распределят, а только туда, где есть пещеры. Общественность возмутится и будет, несомненно, права: человека пять лет учили и кормили, а он ставит условия. Общество держится на людях, которые делают не то, что им нравится, а то, что им скажут.
Свет над головой Алика мигал; Лев похлопывал по фонарю.
— Говоришь что-то, сам не знаешь, — сказала Надя. — Тебе невероятно повезло, как ты не понимаешь! Ты знаешь, что тебе хочется. Нужно зубами хвататься за это и не отпускать. Левушка, дорогой, бросай все, зубри, поступай в институт, в Москву...
Алик, напевая, пошел к ним.
— Ну что, товарищ геолог? — спросил Лев.
— Фонарь сломался.
— А ход? — сказала Надя.
— Ход кончился.
— Наш тоже.
Она стояла, прислонившись к стене и сложив руки на груди. Лев взял фонарь Алика, покопался в нем, и лампочка вспыхнула.
— Пластинка погнулась.
— Так что будем делать? — сказала Надя.
Лев распутывал мерный шнур.
