— Жизнь — есть жестокое милосердие божье, господин обер-лейтенант, — яростно проговорил Беркут по-немецки и, резко пошевелив плечами, сначала освободил свою голову, а затем, поднатужившись, — то ли мертвые такие тяжелые, то ли сам он настолько ослаб? — с трудом поднялся на ноги. Теперь он стоял по грудь в безжизненных окровавленных телах и смотрел на онемевшего от удивления палача.
— Ты, кажется, что-то изрек, несчастный? — переспросил тот, обретя наконец дар речи. Больше всего офицера заинтриговало то обстоятельство, что чудом уцелевший заговорил по-немецки.
— Я сказал: «Жизнь — есть жестокое милосердие божье». Так было написано у подножия одного распятия. — Беркут проговорил это как-то слишком уж беззаботно, как человек, окончательно понявший, что спасения нет и терять ему больше нечего, но в то же время сумевший сохранить присутствие духа. — Именно это я и сказал вам, обер-лейтенант.
— Любопытное изречение. Древние умели ценить мудрость. Особенно, когда она исходит из могилы. Удивишь меня еще чем-то? — приподнял ствол пистолета.
— Смерть всегда лаконична. Поэтому пристрелите меня, окажите милость!
— Какая банальщина! — разочарованно ухмыльнулся обер-лейтенант и, заметив, что могильщики позамирали от удивления и стоят, ожидая конца их«загробного диалога», тут же гаркнул:
— Засыпаугь!
— Я обращаюсь к вам как офицер к офицеру. В вашем пистолете, думаю, найдется лишняя пуля. В конце концов вы получили приказ расстрелять меня, а не похоронить живьем.
— Ты кто, немец? — дуло пистолета отплясывало в руке обер-лейтенанта какой-то бешеный фокстрот, словно он ловил на мушку ускользающую от него мишень, но никак не мог поймать.
— Нет, русский. Офицер, — быстро проговорил Беркут, выплюнув изо рта большой сгусток крови.
— Разведчик, значит? Как же тебя здесь прозевали? Обычно таких в наш лагерь не посылают.
— Я всего лишь фронтовой офицер. Обычный окопник. — Беркут вдруг осознал, что обер-лейтенант проявил к нему интерес, который уже выходит за пределы интереса палача к своей ожившей жертве. И понял, что от этого разговора может зависеть сейчас его судьба.
«А вдруг!» — озарило его сознание. И ничего больше не успел подумать, только это обреченное: «А вдруг!»
— Просто в детстве увлекался немецким.
— Но ты хорошо говоришь. Слишком хорошо, — с явной подозрительностью в тоне добавил обер-лейтенант.
— Потому что воспитывался у немцев, когда-то давно поселившихся в России. Затем учился в институте. Готовился стать учителем немецкого.
— И все же... — заколебался офицер. — Ты свободно говоришь по-немецки. Почти без акцента.
— Я уже все объяснил, господин обер-лейтенант, — сдержанно напомнил ему Беркут. Он ведь выпрашивал у этого палача не жизнь, а пулю. Всего лишь пулю, полузасыпанным стоя посреди могилы, на груде тел своих собратьев.
Тем временем другие собратья, которым выпало быть могильщиками, трудились вовсю. В своем старании они не щадили даже его: глина сыпалась на голову, на грудь и спину.
«Куда они так торопятся? — резко оглянулся на них Беркут. — Боятся? Считают: чем скорее засыплют могилу, тем скорее похоронят меня, пусть даже живьем... тем больше шансов вернуться в лагерь? Логика могильщиков!»
— Было бы куда лучше, если бы вы признались, что являетесь разведчиком, — как бы про себя размышляя вслух, молвил обер-лейтенант.
«Ему нужен повод, — уловил его мысль Беркут. — Хоть какой-то повод для того, чтобы вытащить меня отсюда».
— Ну так не поверьте мне. Предположите, что перед вами скрывавшийся в лагере разведчик.
Гольвег исчез за дверью, а два диверсанта продолжали стоять, опершись руками о стол, и молча смотреть друг на друга: один решительно и воинственно, другой — заискивающе виновато. Кондаков словно хотел разжалобить Скорцени. Словно извинялся, что не способен вознестись до уровня «СС-командос», к которому стремился поднять своих фридентальских курсантов первый диверсант рейха.
— Курс вашей общей подготовки завершен, лейтенант. Оставшиеся десять дней мы будем готовить вас отдельно. По специальной программе, рассчитанной исключительно на выполнение операции «Кровавый Коба». Я не понял: вам что, не нравится название операции?
— Почему же... «Кровавый Коба». Это каждому понятно.
— Вот именно: каждому, — решительно подтвердил Скорцени. Не будь этот лейтенант знакомцем механика Сталина, Скорцени тотчас же изменил бы свой выбор. Лагерник — он и есть лагерник. — Ваша задача — совершить возмездие. Потом, в течение двух недель, Москва и ее окрестности, вся Россия будет отдана вам на откуп. Живите, наслаждайтесь, предавайте суду — и сами же исполняйте приговор...
— Нас отправится двое? — Как Скорцени и предполагал, на «двухнедельные московские радости» у Кондакова фантазии уже не хватило.
— Кажется, вы ничего не имеете против Меринова? Вы сработались с ним, мы это заметили.
— Нетруслив. Уголовником стал уже в сибирской ссылке...
— Зато нож и фомку пускает в ход, не задумываясь. В этом, согласитесь, есть свои преимущества. К тому же воровская жизнь приучила его скрываться, добывать харч, словом, выживать в любых условиях. Но... вы слышите меня, лейтенант Кондаков, если почувствуете, что бывший уголовник начинает колебаться, если у вас появится хоть малейшее подозрение... Немедленно убирайте его. Немедленно! Этот грех я возьму на свою душу.
— На моей тоже будет всего лишь грехом больше, — может быть, впервые за время их встреч проснулось самолюбие Кондакова.
Однако «греховный» спор их был самым банальным образом прерван появлением Гольвега.
— Вот она... — положил на стол нечто подобное засохшему комку грязи, величиной не более кулака.
— Вы уверены, что это именно она? — уточнил Скорцени, двумя пальцами потрогав то, что и в самом деле представляло собой комок рыжевато-черной грязи, только слепленной специальной клейкой массой.
— Не хотелось бы, чтобы инженер, который дал мне эту штуковину, продемонстрировал ее действие в нашем присутствии. Говорят, у этой мины фантастическая сила взрыва.
— Вы слышали, Кондаков? — обратился Скорцени к лейтенанту. — На вас почти месяц работал целый военный институт. Именно для вас создано это чудо пиротехники, аналогов которому пока что нет ни в России, ни в Англии.
Вместо того чтобы возгордиться и восхититься, Кондаков промычал нечто нечленораздельное* уже в который раз сбивая Скорцени с волны вдохновения.
— Вы отправитесь в Москву, имея в рюкзаках четыре таких мины. В случае опасности можете незаметно положить этот комок у своих ног, и все НКВД двадцать раз споткнется о него, но так и не догадается, что это мина, взрыватель которой действует от миниатюрного коротковолнового передатчика, размером с сигаретную пачку. Впрочем, все это слова Что там у нас на лесном полигоне, Гольвег?
