Тасманова обдало глинистой жижей — после броска он лежал ничком в углублении между задним естественным бруствером и траншеей, ведущей к дверям, когда рвануло третий раз, от детонации обвалилась стенка, и капитан едва успел выскочить из своего укрытия.
Пасмурное, низкое небо расцветилось красными ракетами, глухо застучали пулеметы по всему переднему краю. Их светящиеся трассы протянулись на противоположный берег, и Тасманов догадался — немцы не разобрались в ситуации и бьют наугад, пытаясь выявить и накрыть огнем несуществующего противника.
Сползая по глинистому обрыву к реке, Тасманов услышал два взрыва, прозвучавшие почти одновременно.
Прошло не более пяти минут с того момента, как старшина взял на мушку часового. Капитан взглянул на реку, туда, где должны были двигаться плоты с детьми, но ничего не увидел за плотной завесой дождя.
Он вошел в воду, как вдруг сзади хлестнула короткая автоматная очередь. Оглянулся. Старшина кого-то выцеливал на гребне обрыва. Автомат затрясся в его могучих руках, как игрушка. По склону скатилась каска.
Стоя по пояс в воде, Тасманов вскинул свой «шмайсер» и тоже ударил по гребню. «Патруль. Успел прибежать на дым. Что же Петухов?»
Как бы в ответ на мысли капитана с берега зачастил тяжелый немецкий пулемет.
Ледяная вода перехватывала дыхание. Сильное течение сносило их вниз, в зону видимости следующего дзота, но они не оглядывались; высоко подняв автоматы над головой, загребали свободной рукой, чувствуя, как тяжелеет намокшая одежда и тащит на дно быстро утомившееся тело.
Они выползли на берег ничейной земли совершенно обессиленные и распластались на самой кромке, понимая, что просматриваются в стереотрубы с ближайшей огневой точки. Пули пока стегали воду, но вот засвистели над самой головой, грозя сплести смертельную свинцовую петлю.
— Вперед, старшина, — прохрипел Тасманов, — накроют.
С немецкой стороны ахнул шестиствольный миномет. Били вслепую по лесу. Там тускло вспыхнули разрывы, и характерный запах, какой всегда остается после разрыва мины, пополз над залитой полой водой старицей, проник сквозь прибрежный камыш и напомнил Тасманову настоящий бой, в котором разведчикам не так часто приходилось участвовать.
Они выползли из свинцовой петли, и скоро лес надежно укрыл их. Старшина трижды прокричал совой. На крик приполз Петухов, волоча за собой пулемет.
— Живы, — радостно выдохнул он.
— Кабы не ты, плыли бы сейчас… — отозвался Рыжиков.
— Где Кудря с ребятами? — спросил капитан.
— Порядок, товарищ капитан. — Сержант радовался возвращению товарищей, и улыбка не сходила с его широкого лица. — Тут неподалеку старый польский блиндаж обнаружился, так что в укрытии пацаны.
— Угостил бы водкой, что ли, старшина… — попросил Тасманов, — а то ведь недолго и грипп схватить.
Рыжиков выхватил из кармана фляжку. Капитан отпил три больших глотка, негромко обронил:
— Идут…
В просветах между деревьями показались Долгих и Струткис.
— Ну вот, — удовлетворенно пробормотал старшина, — вся семья в сборе.
* * *
Хутор открылся сразу. При свете дня он выглядел совсем иначе. Тын на фоне неба черный, железный, и над ним высокая жердь со скворечником. Жердь тонкая, и скворечник качается под порывами ветра. Как пятна нефти, блестели стекла в узких окнах дома.
Они окружили дом, и Тасманов взошел на крыльцо, резко толкнув двери, встал на косяк.
На крыльце появился старик. Красноносый, с набрякшими клюквенными щеками. Он все время щурил один глаз, сверля им разведчиков. На лице его не было ни страха, ни растерянности. Кивком головы он пригласил нежданных гостей в дом.
— Кто-нибудь есть? — спросил Тасманов по-русски.
Старик вскинулся, пристально взглянул на капитана, и тот грубовато сказал:
— Времени нет, дед. Мы русские… Немцев в округе не видел?
Старик пожевал беззубым ртом, поджал губы, покачал головой.
Капитан быстро вошел в дом и увидел старуху. Она сидела тихо, почти не дыша, и походила на сонную ночную птицу. В руках ее, как сначала показалось Тасманову, было зажато лукошко с грибами, но, подойдя ближе, он рассмотрел старую елочную игрушку, сделанную из ваты, — маленькое гнездо с птенцами.
Старуха даже не взглянула на капитана. Казалось, засохшие и готовые вылиться слезы отягощали ее тусклые пустые глаза.
Дождь звенел по стеклам, стучал по крыше и в прикрытые двери, как человек, уставший в пути.
— Нужно накормить детей, — громко сказал Тасманов, убежденный, что старик понимает по-русски.
Двери распахнулись. Кудря остался на крыльце, пропуская мимо себя ребятишек, которые передвигались из последних сил, а войдя, ложились прямо на пол, и было видно, как мелкая частая дрожь сотрясает их измученные тельца.
Старик взял Кудрю за рукав и потащил к сараюшке, произнося одно только слово:
— Тенды… Тенды…[2]
Они вернулись, неся на руках по большому хлебцу. Старик торопливо нарезал хлеб большими кусками, достал долбленный из липы ковш, крикнул что-то старухе, и та покорно поднялась с места, взяла ухват и полезла в печь.
Не хватило тарелок, старик сокрушенно покачал головой и разлил суп в глиняные большие кружки.
Дети ели молча и сосредоточенно, подбирая крошки, изредка взглядывали на взрослых затуманенными едой глазами.
«Откуда у старика свежий хлеб? — думал Тасманов. — Для кого он печет и прячет его в сараюшке? Не для немцев же?»
Капитан вышел во двор. Никого. «Апачи на тропе войны, — усмехнулся Тасманов, — все подходы перекрыли, а ведь устали-то как».
— Петухов, — тихонько позвал капитан, и тотчас из-за сараюшки появился сержант. — Отыщешь старое дупло с оружием. Возьмешь запасные рожки с патронами и рацию. Сам прятал — значит, помнишь где…
— Помню, товарищ капитан…
— Лошадь, если она еще там, тоже прихвати. И осторожненько… Немцы нас так не оставят. Много крови мы им попортили. И несем кое-что, чему сейчас цены нет. Понял?
— Понял, Андрей Савостьянович… Сделаю чисто…
— Мне рация нужна, — сказал капитан, — Долгих свою утопил. Мальчонка один у него сильно испугался, когда немец палить начал… Вскочил, качнул плотик…
— Вон оно как, — протянул Петухов.
— И посмотри там… Внимательно посмотри, как на границе. Следы фиксируй… Считай, что в наряд идешь.
— Есть в наряд, — улыбнулся сержант.
* * *
Петухов не шел, а как бы подкрадывался. Низко согнувшись, держа автомат наизготовку, он подолгу всматривался в густолесье, неторопливо переходил от дерева к дереву, замирал, сливаясь с ним, и снова смотрел до боли в глазах в просветы между соснами.
