— Мне нечего бояться, я остаюсь.
На следующее утро я проснулся от какого-то странного ощущения — моя кровать была окружена сыщиками. Они опечатали мои бумаги, а меня арестовали, и я оказался в крепости. Мне поставили кровать подозрительного вида, возвратили чемодан, заперли на замок и оставили наедине со своими мыслями. Я никак не мог понять, почему вслед за ночным нападением последовала военная тюрьма. Что предпринять? Написать ли Нине или лучше выждать? Я остановился на последнем. За пять французских ливров мне принесли добрый обед, и несмотря на постигшее меня несчастье, я отдал ему должное. Осмелюсь даже сказать в похвалу себе, что никогда ещё у меня не было столь отменного аппетита. В течение двух дней со мной обращались вполне достойно и возвратили в целости кошелёк с тремястами дублонами, так что я оказался далеко не самым несчастным из людей.
На третий день, сунув нос в то, что тюремщик назвал окном — подобие дыры в стене, украшенное решёткой, я заметил во дворе этого мошенника Пассано, который приветствовал меня с иронической любезностью. Сие явилось ключом к разгадке. Значит, именно он выследил и донёс на меня. Но почему Пассано вхож внутрь тюрьмы? Он разговаривал с офицерами, и, похоже, солдаты даже слушались его. Что это за коварные силы, которые заставляют меня встречать сего злого гения повсюду, куда бы я ни направился? В девять часов вечера ко мне в темницу явился офицер, казавшийся весьма подавленным.
— Извольте следовать за мной, сударь.
— А что, есть какие-то новости?
— Сейчас узнаете.
— Куда мы идём?
— На гласис.
Я пошёл за ним. Холод был изрядный, падал мелкий, но густой снег — редкостное для Испании явление, где осень длится до декабря. Как только мы пришли, солдаты хотели отнять у меня плащ, который я взял на всякий случай. Видя моё сопротивление, один из них коротко и со значительностью сказал:
— Теперь он вам уж не потребуется.
Эти слова заставили меня вздрогнуть. Я поднял глаза и прямо перед собой, совсем недалеко, увидел ужасную картину — семь или восемь солдат, выстроенных в две шеренги с мушкетами наизготовку. Чёрные стены крепости придавали всей сцене более зловещий вид. При свете фонарей я смотрел, как приготавливается моя казнь, и уже не сомневался, что буду расстрелян. Я оледенел от ужаса, но в то же время моё сердце разрывалось негодованием. Что за непостижимое презрение к правам человека, толкавшее их на расправу со мной даже без видимости суда? В чём моё преступление? Какая вина, заслуживающая смерти, отягощает меня? Погружённый в эти размышления и совершенно подавленный, стоял я, прислонившись к стене. Офицер, бывший, судя по его виду, тоже не в себе, подошёл и спросил, нет ли у меня какого-либо желания. При этих словах, столь явственно говоривших о моей участи, всё моё негодование прорвалось наружу. Я принялся громко протестовать противу готовящегося убийства и, возвысив голос, заявил, что все участвующие в этом преступлении ответят перед Богом. И, наконец, потребовал священника. Тогда некая личность, закутанная с головы до ног в плащ, подошла к офицеру и что-то сказала ему тихим голосом. Офицер приблизился ко мне, взял за руку и отвёл в другую камеру, напоминавшую пещеру с вымощенным каменьями полом и едва ощутимой струёй воздуха. Словом, это был настоящий склеп. Он оставил меня как бы заживо погребённым под охраной нового тюремщика. Этот человек, внешность которого поразительно соответствовала его обязанностям, сообщил мне, что я должен заранее говорить, какие кушанья желаю иметь на следующий день, поскольку ни один человек, кроме него, не может входить ко мне. Его слова освободили меня от смертельного беспокойства. В моём положении отсрочка даже на двадцать четыре часа могла оказаться спасительной.
— Я просил священника, — сказал я своему Аргусу.
— А зачем это?
— Разве я не должен приготовиться к смерти?
— Священники никогда не бывают здесь. В этой тюрьме не содержат осуждённых на казнь.
— Но ведь вы знаете, что предшествовало моему перемещению сюда?
— Мне известно только одно — я не получил никаких распоряжений, которые обычно относятся к смертникам. У вас свободны руки и ноги, и мне приказано доставлять вам за деньги всё, что пожелаете.
— Значит, вас предупредили заранее?
— Сегодня утром.
Итак, они устроили спектакль приготовления к смертной казни. Я не сомневался, что обязан этим дьявольской изобретательности Пассано.
— Раз вам разрешено доставлять мне всё необходимое, прежде всего купите книг.
— Невозможно! Это не дозволяется.
— Тогда бумаги, перьев и чернил.
— Только бумагу, потому что писать не разрешено.
— Но, по крайней мере, могу я получить карандаш, чтобы набросать архитектурные планы?
— Сколько угодно.
— И вы принесёте мне свечи?
— Нет, вот только лампа, которая горит днём и ночью. Этого вполне достаточно.
— И всё это запрещено мне одному?
— Таковы правила для всех.
— Ну, а входит ли в ваши обязанности составлять мне компанию?
— Нет, у меня ключи от камеры, и я ответственен только за вашу особу. Кроме того, вас охраняет часовой. Если хотите, с ним можно разговаривать через окошечко в двери.
— А что дают заключённым?
— Хлеб и суп. Но после некоторых формальностей разрешается заказывать другие кушанья. Поэтому мне приходится проверять всякие печенья, дичь и прочее.
Посоветовав мне набраться терпения, как будто оно зависит от нас самих, добряк удалился. Всё-таки его слова ободрили меня, и, имея уже привычку к подобного рода превратностям, я спокойно провёл ночь. Наутро я изрядно позавтракал в присутствии моего тюремщика, который усердно прокалывал вилкой всё, что приносили, дабы удостовериться в отсутствии спрятанных писем. На приглашение разделить мою трапезу он ответствовал, что его обязанности не разрешают воспользоваться моей любезностью.
Я провёл в этой темнице сорок три дня и именно там, полагаясь лишь на собственную память и карандаш, написал “Полное опровержение венецианской истории Амелота”. Для цитат мне приходилось оставлять пропуски, поскольку у меня не было под руками самой книги.
28 декабря всё тот же офицер, который арестовывал меня, приказал отпереть камеру и предложил мне одеться и следовать за ним. Он сопровождал меня ко дворцу правосудия, где секретарь возвратил мне мои бумаги, а также вручил все три моих паспорта, подтвердив, что они не подложные.
— Так значит меня продержали в тюрьме сорок три дня только для того, чтобы удостовериться в этом?
— Единственно по сей причине, сударь. Но теперь вы оправданы. Однако оставаться в Барселоне вам не разрешено. Для всех приготовлений вы имеете три дня.
