Ильич успевал заботиться обо всем.
Как потом слышал Щетинкин, будто бы охрану «золотого эшелона» по пути следования в Казань поручили командиру Красноярского интернационального батальона Матэ Залке. Вначале «золотой эшелон» был доставлен в Ачинск 262-м Красноуфимским стрелковым полком и передан под охрану интернационалистам. Якобы Матэ Залка и его бойцы доставили «золотой эшелон» до места назначения, то есть в Казань, в полной сохранности.
Так ли все было, Петр Ефимович не знал, но с той поры след Матэ Залки потерялся.
Общеизвестным сделался другой факт: главнокомандующий всеми союзными оккупационными войсками в Сибири французский генерал Жаннен вывез за границу около трехсот ящиков, в которых находились… царские реликвии; среди всего прочего — мизинец от женской руки с перстнем (якобы палец бывшей царицы). Реликвии Жаннен пытался продать правительствам Антанты, но покупателей не нашлось. Правители Франции и Англии резонно заметили генералу:
— Надо было вывозить золото!
Еще седьмого февраля того же года закончилась короткая и бесславная карьера адмирала Колчака: он был расстрелян. Постановление Военно-революционного комитета привела в исполнение специальная команда в присутствии председателя Чрезвычайной следственной комиссии Чудновского и коменданта города Иркутска Бурсака. Но на свободе оставались другие министры колчаковского правительства. Бурсаку и Щетинкину пришлось вылавливать их по всей необъятной Сибири. Помогало местное население. Сибирский ревком РСФСР назначил Петра Ефимовича Щетинкина членом Чрезвычайного революционного трибунала, который судил задержанных министров. Суду были преданы двадцать три активных деятеля колчаковщины. Судебный процесс начался двадцатого мая 1920 года в Омске, заседания проходили в железнодорожных мастерских в присутствии тысяч рабочих, красноармейцев и делегатов районов, пострадавших от колчаковцев.
Внимание обвинителей было сосредоточено на четырех фигурах: министре иностранных дел Червен-Водали, министре труда меньшевике Шумиловском, министре путей сообщения Ларионове и директоре бюро печати при «верховном правителе» самарском кадете Клафтоне. Подсудимые обвинялись в
«бунте и восстании, при помощи и поддержке иностранных правительств, против власти рабочих и крестьян с целью восстановить старый строй, в организации истребительной вооруженной борьбы против советской власти, в организации системы массовых и групповых убийств трудового населения, в расхищении и передаче иностранным правительствам достояния Советской республики…».
Речь главного обвинителя, известного знатока права, профессора-юриста, звучала спокойно, деловито, но в этом спокойствии чувствовалась беспощадность и бескомпромиссность. То был суд народа, обвинитель говорил устами народа.
Бывший «рабочий министр» Шумиловский сидел на скамье подсудимых, опустив голову. Боялся смотреть в гневные лица рабочих, чьи интересы предавал холодно и расчетливо. Он зарос рыжеватой щетиной и казался покрытым ржавчиной. Пенсне безвольно висело на черном шнурочке. Кем был Шумиловский до прихода Колчака к власти? Щетинкин поинтересовался. Вид интеллигентный, лицо узкое, руки тонкие, длинные, «чахоточные». Значительность ему придавала буйная шевелюра, кудлатая, словно бы никогда не чесанная. Говорили, с делегатами от рабочих, недовольными колчаковскими порядками, он здоровался за руку, внимательно их выслушивал, обещал все уладить. А выпроводив делегатов, вызывал воинские части и устраивал облавы на заводы и рабочие слободки. По его указке были расстреляны и повешены тысячи рабочих активистов. Даже у кадетов и монархистов его жестокость не всегда находила поддержку. Выходцы из правящих классов былой России относились к нему с плохо скрываемым презрением. К «рабочему делу» он никогда никакого отношения не имел, да и не нужно оно ему было, выходцу из мелкобуржуазной среды, это «рабочее дело». На заседаниях правительства он твердо заявлял, что основная задача министерства труда — искоренение большевизма и октябрьских завоеваний пролетариата. «Экая ты вошь ничтожная, но вошь тифозная, опасная…» — с презрением думал Щетинкин. Каждый из этих колчаковских псов заслуживал высшей меры. Щетинкин меньше всего думал об участи подсудимых — каждый из них получит по заслугам. Суд был некой итоговой чертой: Красная Армия разгромила белогвардейские полчища, вооруженные капиталистами Англии, Америки, Франции и других держав! «Белое дело», столкнувшись с «рабочим делом», потерпело крах!.. Это и есть главный итог. Ставленнику Антанты Колчаку не помогла даже опора на зажиточные, кулацкие слои населения Сибири. Советская власть победила. Щетинкину казалось: победили навсегда…
— Куда теперь, Петр Ефимович? — спросил его двадцатичетырехлетний Иван Бурсак, когда трибунал закончил работу. — Вернетесь в армию или на мирную работу?
Щетинкин рассмеялся.
— Да вроде навоевались. Сыт по горло. Вот назначили уполномоченным центральной комиссии по восстановлению хозяйства в Енисейской губернии. Не отпускают в армию: избрали заместителем председателя уездного исполкома, членом Енисейского губисполкома — попробуй тут оторваться в армию! А ты, Иван Николаевич?
— Куда партия направит.
— Вот-вот, и я так рассуждаю: куда партия направит.
И обоим показалось, будто началась новая, мирная полоса в их жизни.
Вскоре, когда возник Польский фронт, Щетинкин и Кравченко простились: Александр Диомидович с добровольцами-партизанами уезжал на запад. Расставание было овеяно печалью и радостью воспоминаний. Удастся ли свидеться еще?.. Фронт, как бы он ни назывался, Минусинский или Польский, остается фронтом, с его оправданными и неоправданными смертями, с тяжелыми ранениями. И никто не вспомнил о том, что Кравченко болен туберкулезом, не удержал его… Мол, и без тебя есть кому воевать.
— Я тебя догоню, Александр Диомидович! — пообещал Щетинкин.
Кравченко уезжал вместе с Альбертом Лапиным, который заявил о своем желании отправиться на фронт. 30-ю дивизию он передал Грязнову, а сам во главе одной из бригад 27-й стрелковой дивизии погрузился в эшелон.
Когда стояли на перроне, Щетинкин задал Кравченко вопрос, который давно не давал ему покоя:
— Объясни, Александр Диомидович, почему ты взял себе такую странную кличку или псевдоним: Конь? Ты ведь все штабные документы подписывал этим самым Конем?
— Лошадиная фамилия. Агроному под стать.
