Бабка Алексея, была полной противоположностью деду Егору, большому и шумному, делавшему все, чего бы не касались его руки, неторопливо, даже, как порой казалось окружающим, нарочито медленно, но зато на совесть, и эта основательность вызывала у сельчан уважение. Баба Настя, словно в противовес мужу-великану, была хрупкой женщиной, сухощавой и подвижной. Крутилась день-деньской, как белка в колесе, успевая крохотными ручонками переделать массу неотложных дел, которых всегда на сельском подворье, хоть отбавляй. Почти все хозяйство лежало на ее хрупких плечах, а это и сад-огород, и курятник, и свинарник, и прочая живность. Помимо этого нужно прибраться в доме, постирать белье, приготовить завтрак-обед-ужин. И все она успевала, также, как и супруг, делая все на совесть, только в отличии от несколько тяжеловесного мужа, делала это быстро и споро, с присущей только деревенским бабам, сноровкой. Говорила она мало, тихо и как могло показаться постороннему человеку, не смело. Но Лешка то знал, что, не смотря на хрупкость и кажущуюся слабость, бабка кремень, а уж когда она в ярости, под ее горячую руку лучше не попадаться. В гневе она была страшна и могла запросто надавать изрядных тумаков любому, даже двухметровому верзиле, оказавшемуся на ее пути. Но, пожалуй, лучше всех знал истинную силу бабы Насти дед Егор и, не смотря на то, что был вдвое больше и сильнее своей второй половины, изрядно ее побаивался, хотя мужская гордость и самолюбие, не позволили бы деду даже под пыткой, признаться в этом.
Но Лешка парень глазастый и смекалистый, мимо его глаз не мог проскользнуть незамеченным столь примечательный факт, как возвращение деда из гостей. Нередко засиживался он далеко за полночь у закадычного друга Степана и совсем не за шахматами. Степан, также как и дед Егор, слыл на деревне отменным специалистом по части изготовления горячительных напитков, и был, пожалуй, единственным настоящим конкурентом Лешкиного деда на этом поприще. Нередко они затевали споры о том, чей продукт все-таки лучше, и кто на деревне первейший самогонных дел, мастер. Дед приходил к Степану с бутылью собственного производства, тот выставлял встречную и спор разгорался не на шутку. И длился он очень долго, и заканчивался, как правило, за полночь, с единственно возможным, и заведомо предсказуемым, финалом. Дед Егор, нетрезво держащийся на ногах, появлялся на пороге дома приятеля-спорщика, несколько бесконечно долгих минут очумело всматривался в темноту, словно высчитывая маршрут дальнейшего движения, а затем спускался по крутым ступеням Степанова крыльца, не прекращая все это время материть и песочить хозяина за трусость и глупость, нежелание честно признать поражение.
Так и удалялся он в сторону собственной усадьбы, еле-еле держась на ногах, раскачиваясь из стороны в сторону, то и дело, хватаясь за плетень, чтобы не громыхнуться на землю, предательски раскачивающуюся под ногами, с которой ему, при данном раскладе, подняться было бы очень и очень не просто. Дед, несмотря на сильное опьянение, прекрасно осознавал сей факт, и был предельно осторожен, насколько это вообще возможно. Все его внимание было всецело поглощено дорогой, в мыслях только она и ничего более. Его не касались даже обидные выкрики и трехэтажные маты деда Степана, сопровождающие его всю дорогу до дома, костерившие не только его, но и всех предков и потомков до десятого колена.
Дед Степан, таким образом, напутствующий на дорогу лучшего друга, а конкретно сейчас самого гнусного и заклятого врага, был и сам изрядно на кочерге. Язык заплетался, он заговаривался, сбиваясь, путаясь в родственниках деда, кого нужно материть, а по кому уже изрядно прошелся. Иссякал поток его красноречия тоже вполне предсказуемо, так как всегда происходило одно и тоже. Вконец запутавшись в предках и потомках деда Егора, Степан в сердцах плевал на крыльцо, и круто разворачивался на месте, дабы зарулить в прихожую. Окончание подобного лихого маневра было закономерным, дикий грохот и шум падающего тела, настолько сильный, что спотыкался бредущий в доброй сотне метров от этого места дед Егор, а окрестные собаки разбуженные в ночи столь бесцеремонным образом, заливались оголтелым лаем, матеря на своем, непонятном людям, собачьем языке, старого дурня, дерзнувшего нарушить их покой. Но деду Степану было плевать на разбрехавшихся глупых собак, на друга обруганного с ног до головы, бредущего где-то в ночи, плевать на все, его мозг благополучно погрузился в царство Морфея.
И снились Степану сладкие сны, в которых все превозносили его до небес, как величайшего из великих, и больше всех старался тот самый презренный червь, что покинул крыльцо его гостеприимного дома всего несколько минут назад. Во сне дед Степан расцветал, лицо его преображалось, становилось возвышенным и одухотворенным, принимало такое загадочное выражение, словно знало оно тайну великую, как осчастливить сразу и разом все человечество.
Но не было поблизости людей, кроме верной супружницы, бабки Пелагеи, женщины могучей и дородной, на целую голову выше и шире в плечах тщедушного, но петушистого муженька. Привычно подхватывала она под руки отошедшего в мир сновидений супруга, и легко доставляла на топчан в прихожей, где тому предстояло досматривать свои великие сны.
Заботливо подоткнув Степану под голову подушку, укрыв одеялом, чтобы не дай бог, не простудилось ненаглядное сокровище, Пелагея уходила спать, не забыв предварительно поставить на табурет, в паре метров от топчана стакан, наполненный самогоном на две трети. Да кусок сала на закуску, чтобы было чем благоверному поправить поутру пошатнувшееся здоровье, чтобы не умер ее ненаглядный, не околел не опохмелившись.
Такая большая и сильная бабка Пелагея прямо-таки трепетала перед тщедушным Степаном, перед его неистовым напором, которым он пленил и взял ее много-много лет назад. Тогда она была еще глупой девкой, и не понимала, что в нем и нет ничего, кроме отчаянного напора. Хлипкий, страшноватый с виду, он пленил девичье сердце. Сколько уже годков минуло с тех пор, не счесть, а Пелагея по-прежнему без ума от суженого, сдувает с него пылинки, во всем потакает, прощает все его выходки, старается угодить во всем. И он, паразит, прекрасно это знает и пользуется данным обстоятельством без зазрения совести.
Дед Егор поражался подобному положению вещей в доме друга, и все допытывался, чем это он пленил Пелагею, что она готова исполнить любую его прихоть. Не раз и не два дед Егор специально подпаивал старого друга лучшим самогоном из личного запаса, стремясь выведать тщательно скрываемую тайну, но все его потуги и ухищрения были тщетны. Дед Степан оставался, тверд, как кремень и непреклонен, явно намереваясь унести тайну в могилу. И всякий раз, потерпев очередную неудачу, дед Егор досадливо крякал о пропавшем зазря самогоне, и уходил домой ни с чем, костеря про себя последними словами закадычного дружка, не желающего поделиться секретом обольщения женщин.
