Через секунду Норцов принес мне от криминалистов все эти сведения в письменном виде: официальные результаты экспертизы. Еще через минуту в дверях возник старший лейтенант Максудов.
— Опрошено одиннадцать человек. Восемь человек учились с Налимовым вместе все время — с первого курса до последнего. Правильный, говорят, был этот Налимов. На собраниях нужные слова говорил. Критиковал отсталых. Вообще не любил плохие взгляды, обязательно разоблачал… Может, кто отомстил? — прервал Максудов самого себя этим вольным предположением, но мигом вернулся к фактам. — Друзей Налимова никто не видел, на курсе он не дружил. На вечерах всегда говорил: «За мир и дружбу». Изучал английский. Других языков не изучал. Одной женщине говорил: арабский шрифт для меня, как родной. Мой отец, говорил, большой знаток. Последний год никто Налимова не встречал, раньше тоже встречали редко.
— Связывались с Москвой?
— Два раза, — кивнул Максудов. — К отцу Налимов не приезжал. Профессор очень сердитый был, сказал, зачем приезжать? Гостей мне не надо, сказал. Сказал, не волнуйтесь, найдется. Такие не теряются, сказал. Даже засмеялся, — Максудов недоуменно пожал плечами. — Спросили, какой язык сын его знает? Сказал, никакой. Русский — серединка-на-половинку.
— А во второй раз профессор подобрел?
— Во второй раз, — невозмутимо докладывал Максудов, — разговор был с управлением. Участковый подтвердил, никто к профессору не приезжал.
Позиционный стиль Максудова давал результаты, и я подкинул старшему лейтенанту Арифова.
На челе Снеткова появилась испарина, когда он нас увидел.
— Позвольте, — только и сказал он. Но недосказанное легко домысливалось…
— Не удивляйтесь, пожалуйста, это в самом деле мы, ваши вчерашние посетители. Разрешите войти?
— Прошу, — широким жестом, приводившим на память не то мажордома, не то герольда, зазвал нас к себе в апартаменты Снетков. Чувствовалось, правда, что, будь у него в руках жезл, причитающийся не то мажордому, не то герольду, дрожал бы этот жезл, как одинокая осина на зимнем ветру.
— Мы забыли уточнить у вас, Ардальон Петрович, одну деталь, касающуюся Налимова. По нашим сведениям, Николай Назарович коллекционировал древние рукописи. Естественно было бы предположить, что вы, так сказать, соотносились на этой почве. На ниве единения духовных склонностей.
— Никогда, — почти взвизгнул Ардальон Петрович; его «никогда» было похоже на «ни за что» в сцене, где хорошего человека заставляют сделать что-то плохое под угрозой смертной казни.
— Мне не представлялось нужным… Мне не представлялось возможным… Никогда, — этим «никогда» Снетков как бы вбил последний гвоздь в эшафот, на который ему суждено было взойти.
— Постараюсь объяснить вам, что изменилось со вчерашнего дня, — сыграл я ва-банк, — В институте, где работал Налимов, обнаружена пропажа рукописи… Очень ценная рукопись. А переводил ее Налимов. У Налимова в квартире мы рукопись не нашли, — в этом месте Снетков завел голову вверх и одновременно вбок, как одернутая всадником лошадь. — И вот у нас оставалась надежда, что вы приобрели у него эту рукопись для своей коллекции. Не зная, разумеется, откуда она.
— Видите ли, моя коллекция в настоящий момент насчитывает всего один экспонат. Возможно вы сохранили в памяти: это манускрипт, поднесенный по торжественному поводу моему покойному родителю. Манускрипт прелюбопытнейший. Но посудите сами, уважаемые, мне ли, в прошлом практическому работнику, судить о достоинствах этой уникальной вещи. — Ардальон Петрович говорил выспренне, словно только что огласили королевский указ о его помиловании, доставленный гонцом на взмыленном коне к самому подножию эшафота; теперь, когда справедливость восторжествовала, недавний узник роняет высокие, но смиренные слова со скрипучего помоста в толпу. — Манускрипт вне всякого сомнения будет оценен вами с должной взыскательностью и прямотой, — с этими льстивыми речами Снетков подошел к шкафу и вытащил оттуда том довольно большого формата в кожаном переплете и с медными застежками.
Норцов встрепенулся. По-моему, вчерашний рассказ Акзамова о Маджиде аль-Акбари вызвал в его мыслях именно такой фолиант.
— Налимову оч-чень по душе пришелся ваш манускрипт, — полувопросительно, полуутвердительно произнес он наконец.
— Вы от него сами слышали? — выпалил Снетков. — Ах, да, вы с ним не встречались!
— Он упоминал ваш манускрипт в разговорах со своими сотрудниками, — сымпровизировал Норцов.
— Верно; верно, Николай Назарович любил рассматривать эту вещь. Не правда ли уникальная вещь? Как-то даже взял на пару часов для гостя своего, смуглого такого, с проваленными щеками.
В третий раз в биографию Николая Назаровича впутывался человек со впалыми щеками — впалые щеки упоминала библиотекарша, впалые щеки были у ночного визитера, назвавшегося Арифовым, и вот они снова, впалые щеки.
— Не называл вам Налимов этого человека? — продолжал свои расспросы Норцов.
— Нет, не называл. Хотя и говорил о нем очень почтительно. Большой, мол, знаток языков. И еще чего-то. Биологии или географии.
— Выходит, кое-кого из посетителей Налимова вы все-таки запомнили? — оживился я.
— Ну, запомнил, запомнил, — на Снеткова нынче накатила волна откровенности. — Толстый блондин еще ходил, носатый такой. А был случай, позвонил я в дверь к Николаю Назаровичу — жировочку отдать, а там, в глубине комнаты — не поверите — вроде дервиша кто-то сидит, в чалме, в лохмотьях.
— И еще напоследок постарайтесь припомнить: Сусинген — не слышали вы этого слова от Налимова?
— Сусинген, Сусинген, как же-с, как же-с, весьма-весьма знакомое слово… Вот тут где-то вертится, — Снетков очертив окружность в воздухе, прямо над своей макушкой. — Вертится, а на ум нейдет…
— А что это вы не предложили ему в упор: Ардальон Петрович, миленький, расскажите-ка, пожалуйста, что делали прошлой ночью? — спросил Норцов и вдруг подпрыгнул под самый потолок «Победы». Так тряхнуть машину могло только у начала Тополевой улицы, где черная лента разморенного жарой асфальта выгибалась горбом над какими-то трубами.
— Эксперты определят, что за рукопись. Зачем раньше времени пугать человека.
Шофер остановил машину прямо под цифрой двенадцать — черным по белому на эмалированной трафаретке. Я нажал на кнопку звонка и вскоре за массивной, точно бронированной калиткой, зашлепали тапочки, заскрипели задвижки. Потом предупредительный женский голос провозгласил:
