— И он все еще висит?
Мэри кивнула.
— Но Томми повесили не за мародерство. Его поймали на болоте с лопатой в руках и еще не закопанными трупами. — У нее перехватило дыхание, когда она это произносила. Плечи Мэри поникли. — Им нужны были мародеры. Они сказали Томми: «Назови нам их имена, и ты свободен». Он не был с мародерами, но знал, кто они. Он никого не выдал. И его повесили. Он был еще совсем мальчик, но его повесили.
— Он это заслужил, — сказал я.
— Нет. — Она прикоснулась к окну. — Ты не понимаешь, Джон. Ты ничего не знаешь.
— Тогда скажи мне.
— Только не утром. Я не думаю об этом по утрам. — Ее щеки были красными. Она потянула меня за руку. — Пойдем.
— Куда?
— Через пустошь.
В конюшне были пони, и мы сели на них без седел. Смеясь, мы скакали по пустоши. Мэри оказалась лучшим наездником, чем я. Ветер трепал ее подоткнутую юбку, мы неслись через ручьи, перескакивали через полуразвалившиеся ограды, солнце пригревало наши спины.
— Сюда! — Мэри свернула на юг, на вершину холма. Она обогнала меня и уже сидела на земле, разгладив юбку, когда я соскочил наконец со своего пони.
— Это прекрасно! — воскликнула Мэри.
Это действительно было прекрасно. В сторону Лондона с холма можно было видеть далеко. На юге простирался пролив, вдали, над Францией, клубились облака, зарождался очередной вихрь. На западе виднелись крыши Пенден-ниса вокруг гавани. Церковь возвышалась над ними, как кусок серого камня. Но я смотрел на восток.
Мэри пыталась догадаться, о чем я думаю.
— Дядя посадит тебя на очередной пакетбот. Недели через две ты будешь дома.
— Дома — для чего?
— Увидишь мать, отца. Они же беспокоятся о тебе.
— Матери у меня нет. Она умерла, когда я был еще маленьким.
— А отец? — Мэри смотрела на меня, как цветок, окруженная своей юбкой.
— Отец был на этом же судне.
— О Господи, — вырвалось у нее. — Как жаль!
Мне хотелось рассказать ей правду. Я чувствовал, что должен кому-то довериться. Через две недели, может быть, еще раньше, я отплыву, оставив отца на милость безногого. И он всегда будет думать, что я погиб в катастрофе.
— А дяди и тети у тебя есть?
— Нет. — Я сел рядом с ней. Пони стояли спокойно, следя за нами круглыми удивленными глазами.
— У тебя совсем никого нет. Бедняга.
У нее были такие добрые, нежные глаза, что я решил все рассказать ей.
— Мэри, — почти прошептал я, — мой отец жив. Он спрятан где-то в деревне.
— Откуда ты знаешь?
— Безногий... Обрубок...
— Это чудовище? Нет, Джон, ему нельзя верить.
— Но у него перстень моего отца!
— Он собирает всякие вещи. Безделушки. Он похож на сороку и всегда был таким.
— Нет, я знаю, что он не врет.
Я рассказал ей, как укрылся в амбаре и как безногий появился передо мной во тьме. Я рассказал ей все, что произошло с того момента и до происшествия в дверях ее дома, когда Саймон Моган кричал на меня. Она слушала молча, обхватив колени руками.
— Поэтому я не могу никому рассказать. Или безногий убьет отца. И я не знаю, что делать.
— Дядя всегда знает, что делать.
— Но он один из них! — закричал я. Мэри засмеялась:
— Ты не знаешь моего дядю.
— Я знаю, что он мародер.
— Нет.
— Они все мародеры.
— И я тоже?
— Ну, может быть, нет. Но Томми Колвин...
— Перестань! — Мэри вскочила на ноги. — Дело не в людях, Джон. Дело в стране. В этой бесплодной пустыне.
Я выжидающе смотрел на нее.
— Люди в Пенденнисе были когда-то шахтерами. За шиллинг в день они спускались под землю, так глубоко, что море плескалось в шахте у них под ногами. Когда шел дождь или случалось наводнение, они вообще не могли работать и неделями не получали ни гроша. Некоторые выходили в море, чтобы ловить рыбу. Целые дни проводили они в открытом море, в шторм и туман, чтобы поймать ведро рыбешки. Богатый выбор: утонуть в шахте или утонуть в море! Она нервно перебирала складки юбки.
— Ты видел эту землю. Мало где можно даже картофель вырастить, об овцах нечего и говорить. Некоторые от голода ходили к Надгробным Камням, чтобы отдирать от них моллюсков. Но Моганы были богаты. У них была Галилея, они владели лучшими шахтами. Моганам никогда не приходилось так туго, как остальным.
Она перевела дух. Ее глаза были такими же круглыми, как у все еще стоявших спокойно пони.
— Время от времени, очень редко, какое-нибудь судно налетало на скалы. Тогда появлялась пища, было и вино, были огромные кучи вещей, которые просто ждали на берегу, чтобы их взяли и продали, иногда за бешеные деньги. Тогда пострадавшими оказывались Моганы.
— Потому что никто не хотел лезть в шахты?
— Не только поэтому.— Мэри сжала складки юбки в кулаках. — По закону Моганы владели правом на все, что выкидывало на берег море. Мы и сейчас владеем этим правом. Любое судно, выброшенное на берег в пределах большой дуги бухты Святого Элмо, между Сморщенной Головой и Нордграундом,— законное имущество моего дяди. Это право наследственное, им владели его отец и дед. Старожилы Пенденниса припоминают, как какой-то из Моганов бегал вокруг выброшенного на берег чайного клипера, палкой колотя людей, которые хотели поживиться легкой добычей, и вопя, что все это принадлежит ему.
Мэри посмотрела на море.
— Но редко погибали моряки на Надгробных Камнях. Крушения происходили там, — она высвободила одну руку и указала на восток,— или там, или там. Люди внимательно следили за морем. Когда шторм гнал судно к берегу, вся деревня — женщины, дети и мужчины — следовала за ним вдоль побережья. Целыми днями они бродили вдоль берега, туда и обратно, повторяя движения судна. Они молились, Джон, они становились на колени и молились, чтобы несчастные погибли здесь, прежде чем их отнесет к соседней деревне, прежде чем они встретят другую такую же толпу, оснащенную — или вооруженную? — топорами и баграми.
Она уставилась на серые воды Ла-Манша. Ее голос потускнел, она передернула плечами.
— Закон гласит, что все, что выброшено на берег после кораблекрушения, может быть подобрано. Но чтобы крушение считалось полным, вся команда должна погибнуть, не должен выжить ни один человек, ни даже животное. Если хоть одно живое существо, пусть даже собака, живым попадет на берег, крушение не является полным. «Корабль не погиб», — говорят они. Так закон выпустил дьявола на побережье.
— И они убивали людей, которые добирались до берега, — сказал я.
— Да, доходило до этого. — Она снова сидела рядом со мной. — Но было и хуже. Намного хуже.
