Склонившись над шахматной доской и быстро двигая фигуры, улыбался каким-то своим мыслям майор Львов.
19
Закусив губу, работала девушка-радистка из хозяйства Львова.
20
Сняв наушники, долговязый немецкий лейтенант в группе радиоперехвата, сказал:
— Явная шифровка агенту.
21
Дни текли, похожие друг на друга: с молчаливым осуждением товарищей по бараку, с хождениями на кухню к полковнику, с тяжелой, изнуряющей работой на болоте — один на один с огромной тачкой.
Вот и сейчас Гаджи толкал ее перед собой, и мысль, ставшая неотступной и постоянной, владела им: убить, убить, убить. Только в физическом уничтожении полковника видел Гаджи способ доказать соотечественникам, что он не предатель.
Он ссыпал тачку, когда полковник окликнул его:
— Ты оторвался от коллектива.
Сказал так, что нельзя было уловить, то ли он действительно сочувствует Гаджи, то ли издевается и над ним и над обществом, где родилась эта фраза. Но сказана она была кстати, потому что только Гаджи работал с тачкой — не было пары, чтобы таскать носилки.
— А вне коллектива человек перестает быть человеком, — продолжал полковник. — Я дам тебе работу в обществе… Видишь? Там рубят кустарник… Эта работа больше подходит для твоих рук. Ступай в коллектив.
Конвоир, пихнув Гаджи в спину прикладом автомата, повел его на новое место.
Там, на вырубке, где работали пленные из другого барака, никто не обратил на Гаджи внимания. А может, только сделали вид, что не обратили: конечно, и сюда донеслась молва о его предательстве.
Но вовсе не это занимало Гаджи: перед ним оказались топоры, любой из которых мог стать орудием мести. Он уже не думал ни о чем, кроме того, как унести топор, а потом в доме у Вильке нанести им все решающий в жизни удар.
Лил дождь, перемешиваясь с первым снегом. Сирена возвестила о конце работы. Гаджи сделал шаг, споткнулся и упал. Падение это не было случайным, ему нужно было сунуть топор за пазуху. Неподалеку люди складывали в кучу топоры и строились в шеренги — по четыре в каждой. Гаджи тоже встал в строй.
Охранник принялся считать топоры, собирая их в гичку.
Гаджи понял, как глупо попался.
— Девятнадцать. Двадцать…. — считал топоры конвоир.
Подошел второй, что-то сказал и, увидев Гаджи, кивнул:
— Марш в свою колонну!
Он вышел из строя, вовсе не зная — со стороны на себя не посмотришь, — хорошо ли спрятан топор или выпирает из-под драной телогрейки. Топор и правда слегка выпирал, но конвоир не увидел этого, может, потому, что было уже совсем темно.
— Сорок два, — считал топоры первый охранник. — Сорок три…
Он оглянулся, ища еще один топор — сорок четвертый. Но топоров больше не было.
— Сорок три? — спросил он, обращаясь, видимо, к самому себе.
— Сорок четыре, — крикнул кто-то из строя, понимая, что сейчас начнется пересчет и всем придется стоять еще невесть сколько под холодным дождем и мокрым снегом.
А Гаджи тем временем шел, с трудом передвигая ноги, ожидая, что сейчас, обнаружив пропажу, конвойный кинется за ним вдогонку.
На порубке охранник стоял над тачкой с топорами.
— Сорок четыре? — переспросил он. — Очень хорошо. Ему тоже не хотелось заниматься пересчетом, замерз, хорошо бы в тепло.
— Марш в барак!
И колонну погнали почти бегом.
22
Седой не подал виду, что заметил, как Гаджи спрятал топор под тряпье, заменявшее постель. Встревожился. Зачем?
Тишина была глубокой. Она держалась до тех пор, пока Гаджи не вышел из барака. И тогда кто-то сказал с кавказским акцентом:
— Давай посмотрим, что этот на нарах прятал.
— Откуда ты знаешь?
— Глазами видел. Понимаешь? Своими глазами.
— Лазить по чужим…
— Щепетильный больно, тут не институт благородных девиц.
— Как-то вроде неудобно.
— Тебе, может, и не к лицу, а я могу.
Кавказец пошел к нарам Гаджи.
— Вай ме… — он даже ахнул. В его руках был топор. — Глядите.
Пленные подошли ближе.
— Если обыск… Нас всех…
— Он на то, видно, и метит.
— Выкинем?
— Надо так… Сейчас спрячем, — это сказал кавказец. — А как уснет… — Он обвел всех долгим взглядом. Увидел, что люди притихли. И продолжил: — Этим же топором… Сам берусь. Потому что я тоже с Кавказа… Из-за него на весь Кавказ позор.
За стенами барака послышались шаги. Возвращался Гаджи. Кавказец схватил топор и кинулся к себе на нары. Коптилка, вспыхнув последний раз, погасла: кончилось масло.
Через какое-то время из дальнего угла барака кто-то, крадучись, двинулся по проходу.
Подойдя к нарам Гаджи, человек остановился. Седой рассмотрел того самого кавказца, что поклялся покончить с Гаджи. Голубоватым холодком отливал прижатый к его груди топор.
Самосуд! Он был бессмыслен до идиотизма. Он вел не только к гибели самого Гаджи, ни в чем не повинного, а только обросшего липкой отвратительной паутиной недоверия, но и к гибели многих, кто был в этом бараке. Седой рванулся и перехватил руку с занесенным топором.
Гаджи сидел на нарах, не в силах шевельнуться. Его казнь не состоялась, и жизнью своей теперь он обязан был только Седому.
— Твой топор? — спросил Седой.
Гаджи молча кивнул.
Продолжать сейчас разговор было бессмысленно, и Седой, взяв топор, положил его к себе на нары.
— Иди к себе… А ты ложись…
Потом сказал:
— И всем — спать. Разговаривать будем завтра.
Было ясно, что это приказ, не допускающий ни обсуждения, ни тем более неповиновения.
23
Гаджи сидел на нарах. Кажется, во всем бараке он был один — пленных погнали работать на болото. Только ему предстояло ждать охранника, который поведет на кухню к полковнику.
Тяжкие мысли бередили ум. Их прервал стон. И опять была тишина.
Гаджи подошел к Седому. Склонился над ним. Тот приподнялся на локтях, видно, что-то хотел сказать, но захрипел, и Гаджи едва удалось подхватить его и опустить на нары. Седой дышал прерывисто.
— Что мне делать. Седой? Что делать?
— Не плачь, Гаджи. Ты мужчина. Ты должен делать то… — он долго не мог собраться с силами, чтобы закончить фразу. — Ты должен делать то, что скажет тебе полковник.
— Вильке?
— Да, Гаджи. Вильке — разведчик. Крупный и умный. Здесь он вербует подручных… Ты должен стать одним из них…
— Шпионом?
— И диверсантом тоже… Пусть он думает, что ты предал Родину.
— И тогда… Вся семья наша, весь род… позором… навсегда…
— Это трудно… Я знаю… Но ты солдат, Гаджи.
