— Зандр! — издает очередной рев ящер.
— Бздесь! — блеет сонный Берюрье.
Толстуха указывает мне на катафалк.
— Рада представить вам мою сестру Женевьеву.
Что-то вываливается из груди тухлятины: рука. Она пухлая, как подушка, а пальцы, заключившие жировой союз, давно забыли об автономии.
Я подхватываю мясное изделие и поскорее отпускаю его, заверяя, что рад знакомству.
Голова Берты в бигуди. Она поправляет их жестом, полным женственности, после чего приподнимает подол рубашки и деловито чешет в нижнем этаже.
Из соседней комнаты появляется еще кто-то: это — парикмахер Альфред. На нем головокружительная пижама из голубого шелка. Элегантен даже во сне, сукин цирюльник. За ним следует жена, за ней — страдающий ожирением мальчик, за ним девочка-близоручка, затем старичок, до конца не успевший вставить челюсть и потому напоминающий щуку на спиннинге, и, наконец, толстуха в пелерине и вояка в хаки. При виде этой толпы мне становится не по себе.
Откуда все эти люди? Даже меня это пугает! Шествие чудищ после бессонной ночи впечатляет.
— Ты где, Берюрье! — кричу я. — Ты идешь или нет?
Непокорный отвечает на мой вопрос вопросом. Он содержит ключевое слово, обозначающее мужскую часть тела, и попытку узнать, есть ли она у легавых.
Затем возникает он сам. На нем штаны, его благородная грудь, вместилище еще более благородного сердца, покрыта шерстью и шрамами, блестит молочной белизной, Берю — настоящий полярный Геркулес, солнечные лучи никогда не касались его кожи.
— Что ты делаешь в этом б…? — удивляется Опухоль.
На этот раз термин на б… кажется мне идеально передающим дух этого места. Я восхищаюсь богатству французского языка, позволяющего максимально точно описывать людей и окружающие их вещи.
— Я забираю тебя для важного дела. Через три четверти часа у нас самолет. Пошевеливайся!
Он исчезает.
— Куда вы снова его от меня увозите? — возмущается Кашалотиха.
— В Глазго, — успокаиваю ее.
— Черт возьми, да это же — в Японии! — стонет она.
К счастью, ящеро-Феликс рядом, он исправляет географическую ошибку своей кузины.
— Ты что, Берта, свихнулась? Это в Дании.
— Это ведь еще дальше? — волнуется миссис Чудище.
— Дания? Еще бы, — изрекает Динозавр. — Если бы ты увидела карту мира, ты бы поняла.
Берю галопом выскакивает из комнаты-общежития.
В своем порыве он задевает ручку ортопедического кресла. Оно резко возвращается в свое первоначальное положение. О Зевс-Громовержец! Кажется, будто обрушился целый квартал. Милашка Б. Б. рассыпается в извинениях. Она жалуется своей сестричке, что Бог послал ей такого мужа — такой недотепа не имеет права на существование, и будь ее воля, она бы вернула его в материнское чрево.
— Сматываемся, — бросает Толстый, когда гора Сен-Женевьева начинает извергаться, — лучше уж я схвачу скарлатину!
Очутившись на улице, я спрашиваю его, пока он усаживается в шарабан:
— Кажется, твой родственник микроцефал?
— А ты как думал? — подтверждает Берю. — Он слесарь-водопроводчик.
в которой я открываю страну виски для простофиль
Путешествие проходит без приключений. Наша птаха летит высоко, пропеллеры исправно крутятся, горючего вполне хватает, чтобы доставить нас в Шотландию, а в салоне нас обслуживает стюардесса, способная вызвать зуд даже в протянутой руке попрошайки.
Признаюсь, что я забираю ее пленительные формы с собой в дремоту, надеясь придавить их там так же, как Берю рядом со мной давит хоря. Эти трехчасовые сновидения слегка восстанавливают мои силы. Наконец громковещалка объявляет месье пассажирам, что они должны пристегнуть ремни, бикоз[14] до Глазго уже рукой подать. Я бужу Берю, и он разом кладет конец спокойствию командира экипажа по поводу исправности двигателей. Вы догадались, что Бугай издает звук продуваемой турбины, от которого тугую на ухо старушку американку бросает в пот над самим Паде-Кале от страха, что один из турбореакторов дал сбой.
— Опусти воротник куртки! — приказываю я. — Ты похож на озябшего ханыгу.
Верзила повинуется.
— А сейчас? — спрашивает он, напяливая шляпу, засаленную, как ресторанная мойка.
— Сейчас ты похож на отогревшегося ханыгу.
И тут я замолкаю, пораженный.
— Послушай, Папаша, ты что, забыл надеть рубашку?
— Что ты опять пристаешь ко мне? — огрызается Толстый.
Говоря это, он проводит напряженной рукой по груди и понимает, что я не шучу.
— Фу, черт, в этой суматохе…
Под курткой у него только галстук. Хотя и завязанный с излишним для шеи этого борова изяществом.
— Это заметно? — волнуется мой напарник.
— Не очень, — успокаиваю я его, — благодаря твоему обильному волосяному покрову можно подумать, что у тебя под курткой — мохеровый свитер. И все же, Толстый, надо будет купить тебе рубашонку.
Он обещает, и мы покидаем фанеру.
Пройдя таможню, мы замечаем здоровенного детину в форме шофера биг хауз, который меряет взад-вперед зал отправления, естественно, одновременно служащий и залом прибытия. И как только я замечаю этого типа, по громкоговорителю объявляют, что шофер фирмы Херст ожидает месье Сан-Антонио, чтобы предоставить в его распоряжение автомобиль.
Я подхожу к дылде и представляюсь, он почтительно приветствует меня.
Через пять минут у меня в руках ключи и корочки на солидный черный «бентли» чуть пошире катафалка.
Биг Берю это по душе.
— В нем я буду выглядеть, как королева Англии, — заявляет он.
— God, save the Queen[15], — вздыхаю я.
Мойзад-Цыпленхэм — кокетливый городок в пять тысяч душ километрах в пятидесяти от Глазго.
Когда мы проезжаем указатель с названием этого населенного пункта, я решаю предварительно разнюхать о виски Мак Херрел и останавливаю свой катафалк перед гостиницей с лаконичной вывеской: God, save the Queen.
Биг и я входим в живописный зал с обшитыми деревом стенами, пахнущими воском. В центре царит фаянсовая печь, нетопленая бикоз оф сезона и экономности хозяев.
Пампушка — хозяюшка с шиньоном на макушке, как яблоком на подушке, в очках с железной оправой и улыбкой младенца спешит к нам навстречу.
— Я предпочту мюскаде-касис, — утверждает Берю.
— Ты думаешь, что мы еще в Найтере, Биг Эппл, говорю я. — Не забывай, что мы уже в стране виски.
— Я не сектант, — возражает мой приятель, — виски так виски.
Он оборачивается к улыбающейся хозяйке.
