Последний факт нуждается в расшифровке, при беглом чтении он в глаза не бросается. Хорошо, расшифруем.
Трелони жалуется в письме, что рабочие, готовившие «Испаньолу» к отплытию, работали с раздражающей медлительностью (were most annoyingly slow). Вероятно, сквайр мог наблюдать за скоростью работ на других кораблях в Бристольском порту, сравнивать и делать выводы. Но почему же именно его рабочие работали так медленно? Скорее всего, сквайр погнался за дешевизной и нанял низкоквалифицированных работяг.
На материалах он тоже сэкономил. Шхуна стоит на якоре у острова и Ливси сообщает нам мимоходом: «Смола пузырями выступила в пазах». Чего это она запузырилась вдруг? Не экватор, не плюс сорок пять в тени, всего лишь осень в субтропических широтах… А это результат экономии сквайра. Не захотел он тратиться на качественную смолу (на т. н. шпигель-пёк), способную сохранять свойства в большом диапазоне температур, обошелся обычным корабельным варом (black pitch), причем не лучшего качества. А занесло бы «Испаньолу» невзначай высокие широты, там дешевая смола на легком морозце стала бы хрупкой и начала бы трескаться.
Про оружие мы уже говорили. Для себя ружье сквайр прихватил, возможно, даже два. А разорился бы еще на дюжину, хотя бы на полдюжины ружей, – и противостояние с пиратами могло бы развиваться совсем иначе. Но нет, для остальных Трелони прикупил дешевые мушкеты.
Хуже того, на «Испаньоле» нет подзорных труб! Вообще! Ни одной! Ни в едином эпизоде на борту шхуны и на острове подзорная труба не появляется и не упоминается, разве что гора возвышается с таким названием. Приплыли к вожделенному острову, кладоискатели жадно на него глазеют – но без помощи какой-либо оптики. Хотя казалось бы… Капитан Смоллетт – и тот любуется невооруженным взглядом. В те времена подзорная труба – непременный аксессуар капитана или штурмана. Билли Бонс ушел на покой, и то без подзорной трубы из трактира не выходил. А капитан Смоллетт по-простому смотрит, прищурившись, глаза от солнца ладошкой прикрывая… Нет на «Испаньоле» труб, сэкономил сквайр Трелони. Вероятно, одна труба поначалу все же была – принадлежавшая лично капитану. Но одну и разбить недолго, а запасных сквайр не закупил. Именно пожадничал, а не позабыл, – у Сильвера в таверне ведь бывал, а там возле вывески вполне зримое напоминание висело, – здоровенная бутафорская подзорная труба. Нет чтоб при виде ее по лбу себя хлопнуть: вот ведь я склеротик! – и послать за трубами в ближайшую лавку, торгующую оптикой. Не хлопнул. Сэкономил.
Достаточно, наверное… Уже понятно, что сквайр человек скупой и мелочный.
Но вместе с тем заносчивый и надменный. Хокинс, описывая свою первую встречу с Трелони, сообщает, что брови сквайра выдавали его «надменный и вспыльчивый нрав». Брови Джим разглядеть успел, а вот нрав – едва ли, сквайр не успел еще ничего ни сказать, ни сделать. Здесь Хокинс в мемуаре забегает вперед, вставляя свои будущие выводы о характере Трелони. И поведение сквайра в ряде эпизодов вполне эти выводы подтверждает: да, надменен и вспыльчив. Долго ждать не приходится: Трелони произносит свою первую реплику и Джим оценивает ее как «высокомерную и снисходительную».
Ну и когда же добиваться от Трелони пересмотра соглашений о разделе пока не найденного сокровища? Уж конечно не в Англии, когда золото окажется в подвале усадьбы сквайра. Именно сейчас, когда Трелони лишился всех слуг, когда он напуган и бледен…
Можно предположить, что сквайр Трелони сопротивлялся изо всех сил переделу, даже оставшись в одиночестве. Именно вследствие указанных выше черт характера. Но Хокинс, как мы знаем, умел делать сильные ходы в подобных играх… Джим вполне мог намекнуть на подслушанный еще на корабле разговор сквайра с Редрутом. И на то, что заряды к пистолету у него еще остались. В качестве дополнительного аргумента мог кивнуть на изуродованный труп Хантера.
(Кстати, все ли заметили, что с момента появления Джима в блокгаузе Трелони ни разу к нему не обратился? Ни слова Хокинсу не сказал, в отличие от капитана и доктора. Наверняка имел серьезные подозрения о том, чья пуля стала причиной смерти Редрута.)
Кончилось тем, что упорствующий Трелони был низложен с должности начальника экспедиции, а доля его сильно урезана.
Характерный штрих – обед в тот день готовят юнга Хокинс и… сквайр Трелони! Трелони, совсем недавно гордо именовавший себя адмиралом! Кто служил в армии – вспомните командира своей части, солидного полковника. А теперь представьте, как он отбывает наряд по кухне, чистит картошку на пару с каким-нибудь «черпаком»… Адмирал (он же дворянин и весьма богатый помещик) на камбузе – явление примерно того же плана. Трелони законопатили на кухню именно в тот день неспроста, – для того, чтобы подчеркнуть его новый статус: ты теперь не начальник, ты всего лишь один из нас, готовь обед и не чирикай.
И Трелони поплелся готовить… А капитан и Грей стали полноправными акционерами.
Да, еще один крайне любопытный момент вспомнился… Когда пиратам по договору оставили блокгауз с припасами, среди прочего Сильверу досталась и знаменитая бочка с коньяком! Именно на ней сидел Долговязый Джон, когда подчиненные вручали ему черную метку… Отдал бы бочку Трелони, оставаясь в ранге начальника? Да никогда! Костьми бы всех положил, обороняя заветную емкость! Уволок бы при эвакуации в первую очередь, плюнув на все остальное!
А кто же стал главным? Доктор Ливси, разумеется. В качестве символа своей власти он даже забрал у сквайра карту. Более того, уходя на переговоры, он ее не оставил в блокгаузе – взял с собой.
Зачем? Двухглавая гора видна издалека, до рощи у ее подножия и без карты добраться можно, не говоря уж о лагере пиратов, до которого рукой подать.
Ливси знал, что золота в яме, помеченной крестиком, уже нет. Значительную часть своей ценности карта потеряла (хотя и не превратилась в совсем уж никчемную бумажку, не будем забывать о серебре и оружии). Поэтому в тот момент она была символом власти. Как корона для монарха, как маршальский жезл для полководца.
* * *
Едва лишь доктор Ливси ушел, Джим Хокинс заскучал, затосковал от унылой гарнизонной службы. Жестоко призавидовал доктору, гуляющему по лесу и слушающему пение птичек.
«Я мыл пол, я мыл посуду – и с каждой минутой чувствовал все большее отвращение к этому месту и все сильнее завидовал доктору». Оставим вымытую посуду на совести Джима, что-то не припоминается, чтобы в покидающий «Испаньолу» ялик грузили тарелки или миски. Посчитаем, что кое-какая посуда все же имелась – Трелони несколько стаканов наверняка позаботился захватить, не под кран же коньячной бочки ложиться и не с ладошки пить, если приспичит промочить горло. А вымытый пол из нетесаных бревен оставим на совести переводчика, в оригинале юнга Хокинс счищал со стен и пола следы крови (и мозгов Джойса, надо думать)…
