— Может быть, тогда вы уступите мне фунт по рыночной цене?
— Это как раз то, чем я могу услужить Вашей Светлости, но прежде я должен спросить разрешения у господина графа, ведь вы понимаете...
Приобретя таким образом восковые свечи, я отправился сделать променад перед обедом, который был назначен на час дня. И каково же было моё удивление, когда, возвратившись в половине первого, я обнаружил графа уже за столом! В чём могла заключаться причина этой цепи неучтивостей? Я был в совершенной растерянности, но всё-таки ещё раз сдержался и лишь сказал ему, что, полагаясь на слово управляющего, считал начало обеда никак не раньше часа пополудни.
— Действительно, таков мой обычай, но сегодня я должен сделать несколько визитов соседям и поэтому сел за стол в полдень. Садитесь, вы ещё сможете наверстать упущенное.
И он велел принести на стол уже убранные блюда. Умирая от голода, я не произнёс ни слова и с отменным аппетитом принялся за еду, отказавшись, впрочем, от супа и варёного мяса.
— Не стесняйтесь, — сказал он, — я подожду.
— Вы ошибаетесь, господин граф, я нарочно лишил себя этих блюд, чтобы быть наказанным за опоздание.
После обеда я отправился сопровождать его во время визитов. Сначала мы побывали у самого близкого соседа в одном лье от Спессы, некоего барона де Местра, который круглый год жил в деревне со своим многочисленным семейством. Мы провели у него весь день. Вечером после нашего возвращения управляющий вернул мне стоимость свечей. По его объяснению, граф просто забыл распорядиться, чтобы мне прислуживали так же, как и ему. Нам подали вполне сносный ужин, коему я отдал должное, съев не меньше, чем за четверых. Граф лишь поглядывал в мою сторону, а сам ни к чему не притрагивался. Лакей, сопровождавший меня до самой комнаты, почтительно осведомился, в котором часу я имею обыкновение завтракать. На следующее утро мне подали кофе в кофейнике, а сахар в сахарнице, другой лакей причесал меня, и служанка прибрала комнату. Одним словом, всё совершенно переменилось. Я уже поздравлял себя, что преподал милейшему графу урок гостеприимства, но сколь жестоко я ошибался! В один прекрасный день, когда я занимался своей обширной “Историей польских смут”, явился управляющий и спросил, когда мне угодно обедать.
— Как обычно. Впрочем, вы должны спрашивать об этом у господина графа.
— На сей раз вам придётся обедать одному.
— Почему так?
— Господин граф уехал в Гёртц и не предупредил, когда изволит возвратиться.
Это уже слишком, подумал я. Конечно, каждый сам себе хозяин, но простейшая вежливость должна была заставить его предупредить меня о своей поездке. Он отсутствовал восемь дней. Где же охота, музыка, рыбная ловля, прогулки, про которые столько говорилось? На самом деле в этом проклятом замке не было ни ружей, ни собак, ни лошадей, буквально ничего, не говоря уже об обществе или каких-нибудь развлечениях. Я умер бы от скуки, если бы не посещал каждодневно барона де Местра. Добавьте к этому полнейшего невежду управляющего, грубых и неловких слуг и ни одной хорошенькой крестьянки. Я не мог себе представить, что можно прожить в этой дыре ещё целый месяц. Когда Торриано вернулся, я с полной откровенностью изложил ему свой образ мыслей, указав, что приехал в Спессу, дабы составить ему компанию, но теперь прошу уволить меня от сего добровольного обязательства, тем более, как оказалось, оно для него совершенно бесполезно. “Согласен, я виноват, что оставил вас одного, — отвечал он, — но это больше не повторится. Я влюбился в одну певичку из комической оперы в Триесте, которая единственно ради меня приехала в Гёртц. Я хотел провести с ней всего два дня, но пробыл целых восемь. Вы же знаете женщин, она требовала этого. Как бы вы поступили на моём месте?”
Он также рассказал мне, что устраивал свои дела с одним домовладельцем из венецианского Фриуля, на дочери которого собирался жениться во время следующего карнавала. Сии разъяснения, независимо от их правдоподобности, успокоили меня, и я решил остаться с этим сумасшедшим.
Всё его состояние заключалось в виноградниках, и производимое от них вино было вполне сносного качества. Оно приносило ему тысячу цехинов в год, однако граф проживал вдвое больше и, естественно, разорялся. Убеждённый, что все его обворовывают, он постоянно обыскивал хижины своих фермеров и входил в оные не иначе, как с поднятой палкой, которой колотил налево и направо, если находил хоть одну виноградную гроздь. Мне случилось быть свидетелем нескольких отвратительных сцен подобного рода. Я видел даже, как он схватился с двумя дюжими парнями, которые со всей силы лупили его по спине. Встретив такой приём, граф невозмутимо удалился, проглотив доставшиеся ему дары. Но когда мы вышли наружу, он с горячностью стал упрекать меня за невмешательство во время сражения. Я старался убедить его, что имею к тому основательные причины: во-первых, он сам неправ, а во-вторых, я не умею орудовать метлой, которая куда сподручнее для крестьян, чем для благородных. В припадке ярости он даже осмелился назвать меня трусом, будто наши отношения были таковы, что я должен защищать его, хотя бы ценою жизни. Я ответил на сию грубую выходку лишь жестом и взглядом, кои красноречиво говорили сами за себя.
Слух об этом происшествии вскоре распространился по всей деревне. Крестьяне, поколотившие графа, опасаясь его мести, сбежали. Когда же стало известно, что он теперь входит в дома не иначе, как с заряженными пистолетами в карманах, жители собрались и отправили к нему двух доверенных людей, дабы объявить, что они все покинут свою деревню на следующей же неделе, если он не пообещает впредь ни под каким видом не входить к ним. Рассуждения сих возмутившихся бедняков содержали в себе истинно-философический принцип, поразивший меня глубиной и справедливостью.
Когда граф оказался перед угрозой остаться без рабочих рук во время сбора винограда, к нему вернулся рассудок, и крестьяне могли торжествовать, что хотя бы один раз сумели убедить его.
Как-то в воскресенье я отправился с графом в часовню на богослужение. Священник был уже в алтаре и заканчивал своё “Кредо”. По окончании мессы разъярённый Торриано кинулся за святым отцом в ризницу и безо всякого уважения к его сану стал колотить его палкой. Священник же, не выказывая никакого сомнения, плюнул графу прямо в лицо и, закричав что есть силы, собрал вокруг себя всех своих прихожан. Я подумал, что нас тут же и прикончат, невзирая на полную мою непричастность к сему делу. Мы поспешно удалились из часовни, и я предупредил Торриано, что оскорблённый непременно поедет жаловаться в Модену, и всё может кончиться весьма скверно. Мои слова убедили его, что надобно выбирать одно из двух: или загладить обиду посредством примирения, или же силой задержать попа в деревне.
