Дни Максаржава были заполнены походами, службой, обучением цириков. Он стремился сделать монгольскую армию современной, внимательно слушал русских инструкторов. Но у него выработалась и своя тактика. Перед атакой строил боевые порядки своих полков и эскадронов таким образом, чтобы они двигались на определенной дистанции, а не скученно. Большое значение придавал разведке, захвату и угону вражеских лошадей. Полк состоял из трех или четырех эскадронов — это двести конников. У каждого цирика было по два коня. Хатан Батор не терпел грязи. Обнаружив в юрте или палатке грязь, раздраженно говорил цирикам:
— Грязь унижает достоинство воина. В грязи сидят все болезни.
Следил он и за питанием бойцов. На десять цириков в день отпускался один баран, а на пятьдесят — один бык. «Так воевать можно», — думал Щетинкин, припоминая голодные дни тяжелого перехода до Белоцарска.
Однажды они с Максаржавом выехали в воинскую часть. Приезд военного министра — событие. И вот военный министр подошел к группе цириков, которые пытались завьючить верблюда. Верблюд противно ревел, плевался, пытался встать на ноги. Подошел Максаржав — и произошло чудо: верблюд сразу утихомирился. Хатан Батор что-то говорил ему, вынул из сумки мешочек с солью. Потом показывал, как нужно накладывать на бока и спину верблюда потники и как навьючивать груз. Лица цириков и их командиров побагровели от стыда. А Максаржав заставил их навьючивать тюки; обнаружив малейшую неаккуратность, сердился. А заметив расседланных коней, сказал командирам:
— Сегодня очень жарко. В такие дни на перевалах расседлывать коней нельзя: могут простудиться и заболеть. В безветренную пасмурную ночь тоже расседлывать не следует. А вот когда подует ветер, принесет прохладу — тогда расседлайте. Знайте: если в небе парит орел, ветер не перейдет в бурю…
Щетинкин попытался было завьючить верблюда, но у него ничего не вышло, и это вызвало общий смех. Смеялся и он сам. Во всем требуется сноровка…
— А мы намеревались подарить вам быстроходного верблюда, — говорил Хатан Батор, вытирая набежавшие от смеха слезы.
— Был бы верблюд — остальное придет само собой. Поручу Иванову ездить на нем, — весело отозвался Петр Ефимович.
О личной жизни Максаржава Щетинкин знал мало. Однажды Хатан Батор пригласил его к себе в гости. Петр Ефимович уезжал на Родину, у обоих выдался свободный час.
Максаржав жил в юрте. Неподалеку, за частоколом, находилась юрта Сухэ-Батора.
— Я родился в юрте, — сказал Максаржав, — в доме жить не могу: задыхаюсь. Привычка.
Юрта была просторная, белоснежная. В открытое верхнее отверстие шел с гор Богдо-ула смолистый воздух. Тут все было по-монгольски. Даже мясо Петру Ефимовичу приходилось отрезать у своих губ тем самым ножом, который подарил ему Максаржав тогда, под Белоцарском.
Жена Максаржава Цэвэгмид была приветливой, улыбчивой. Как-то не верилось, что эта стройная, моложавая женщина родила Хатан Батору десятерых детей.
Щетинкин обратил внимание на семейный алтарь, где стояли бронзовые статуэтки богов. Наверное, в богов верила Цэвэгмид, а Максаржав относился к этому терпимо. Лам-монахов глубоко презирал, считая их бездельниками и обманщиками. Он был духовно здоровым человеком, в чудеса не верил, в некие перерождения — тоже. Особый смех у него вызывали утверждения ученых лам, будто в прошлых жизнях Будда восемнадцать раз был обезьяной и два раза — боровом.
— Слышал, будто есть хорошие религии, есть плохие, — говорил он. — Религия не может быть хорошей, она заставляет человека верить в помощь богов, лишая его тем самым личного мужества. Противно видеть, когда здоровые молодые люди, вместо того чтобы трудиться или служить в армии, бормочут в своих дацанах «Ом мани», или:
Наму будгяа,
Наму дармаяа…
Щетинкина усадили на почетное место, на котором обычно сидит сам хозяин. Петр Ефимович хоть и бывал до этого в юртах, но его интересовало, как живет Максаржав. Справа от входа — большая железная кровать с шишечками, застланная атласным одеялом. Над ярко раскрашенными сундуками — портреты Ленина и Калинина, фотографии родственников. Сидели за низким столиком на туго свернутых кошмах. Жена Максаржава Цэвэгмид, миловидная черноглазая женщина, поднесла Щетинкину пиалу с чаем, держа ее двумя руками. Он принял ее так же церемонно, обеими руками. Кирпичный чай без сахара был черный как деготь. Чай пили небольшими глотками, не торопясь. Петр Ефимович вспомнил, что точно таким чаем угощал его Максаржав в своем шатре-майхане близ Белоцарска. Хатан Батор улыбнулся. Сказал:
— Все было совсем недавно. И так давно…
— У нас принято говорить: все хорошо, что хорошо кончается.
После чая начался обед. Петру Ефимовичу сам Хатан Батор подал лучшие куски, вынув их из дымящегося котла: баранью лопатку и крестец. После мяса Цэвэгмид подала в пиалах суп-хоршо. Суп заедали молочными пенками, пили из серебряных пиал кумыс.
Щетинкин знал главную беду Монголии: почти треть ее населения, молодежь, была загнана в монастыри, а их насчитывалось несколько сотен, а то и тысяч. Лучшие земельные угодья принадлежали духовным владыкам.
— Теперь народ проснулся, землю, пастбища отберет, — говорил Максаржав.
В общем-то немногословный, он любил говорить о политике, даже начинал спорить с теми, кто с ним не соглашался. Он мог терпеливо слушать, спорить. Но становился нетерпимым, если кто-то пытался вмешиваться в его дела. Тут пощады не было даже любимой жене. Однажды Цэвэгмид посетовала:
— Ты совсем не бываешь дома. То ты воюешь на южной границе, то на западной. Я очень беспокоюсь за тебя.
Свидетелем этой сцены был Сундуй-Сурэн, который лежал на войлоке, притворившись спящим. Максаржав вспылил, сказал строго:
— Жена не должна вмешиваться в государственные дела мужа.
Таким был народный герой Хатан Батор Максаржав, прославленный полководец монгольской революции, новый друг Петра Щетинкина.
О чем они говорили в последний вечер? Да ни о чем. Им приятно было сидеть вот так, вдвоем, в мирной тишине, осознавать, что главное дело их жизни сделано. Ну а то, что будет — может быть или не быть — не так уж важно… Люди общаются не словами, а душой, пониманием важности момента. А слова каждый произносит про себя.
Вышли из юрты. Бескрайняя ночь тяжело лежала, распластавшись над горами и котловиной, в которой утонул город. На холме, в северо-западной стороне, мрачно проступал силуэт гигантского пирамидального храма с крылатой крышей. Заливисто лаяли собаки. Лишь редкие огоньки в окнах домов да звезды освещали глухую, как стена, темень.
